Лодка

Когда Павел вытащил ее на берег, я заглянул на стлани и увидел две красноперки. Чем же они занимались столько времени?

— Вы рыбу ловили или что? — не выдержал я. Павел посмотрел на меня многозначительно и, чтобы

поддразнить, глухо сказал:

— Мы — или что, Жора...

И хотя Ольга смутилась от моего вопроса, я понял, что ничего страшного не произошло. И ко мне вернулось прежнее расположение духа, душевное равновесие было полностью восстановлено. До утра.

Аутром, в понедельник, в редакцию прибежала Ольга и, вызвав меня во двор, тихо сказала:

— Ванечку арестовали...

Я был потрясен и не мог этому поверить.

— Может быть, просто вызвали? — попытался я уточ­нить. — Для объяснений или...

— Не — или! — Ольга оперлась рукой о тополь. — Его арестовали, ночью.

— Послушай, а откуда тебе это известно? — спросил я. И в следующую же секунду понял всю нелепость своего

вопроса — в общежитии жила половина курса. Ольга и не стала мне отвечать, а только посмотрела на меня так, что я поспешил загладить свою оплошность.

— Извини, я не подумал... Что же делать?

— Ничего, — отрезала Ольга. — Много вы сделали для Учителя?

— Но Розен обещал! — я хотел убедить Ольгу в том, в чем теперь и сам убежден уже не был.

— Розен? — переспросила Ольга и усмехнулась. — Розен без пяти минут завкафедрой. Подумай сам, какой смысл ему бороться за Учителя?

— Он что — действительно занимает кафедру Всеволо­да Вячеславовича?

— Осталось утвердить в наркомате.

Значит, я все-таки оказался прав — Розен сволочь. Но с ним —потом, сейчас нужно думать о Ванечке. Все дело осложнялось тем, что его сразу арестовали. Этого я не предполагал. В моем плане появилась трещина, и доста­точно широкая, чтобы можно было легко ее залатать. Но надежда на Басова у меня не угасала, и я попытался успокоить Ольгу.— Ничего, Ванечка — это не Учитель. Думаю, мы сумеем ему помочь.

Ольга фыркнула, как рассерженная кошка, и отверну­лась.

— Ты меня удивляешь, — сказала она. — Неужели ты ничего не видишь и ничего не понял?

— А что я должен понять?

Но Ольга ничего не ответила. Она повернулась и пошла.

— Я зайду за тобой в институт, — крикнул я ей вслед. Она остановилась и бросила через плечо:

— Можешь сказать о Ванечке отцу. Мне некогда — я опаздываю на семинар.

И ушла. А зачем она приходила, если все равно не верила, что я могу чем-то помочь Ванечке? Просто сооб­щить новость? А почему бы и не сообщить? Ведь он был и остается нашим товарищем. И я вдруг поймал себя на мысли, что думаю об этом товарище совершенно спокой­но, как о ком-то постороннем, судьба которого мне совсем безразлична. Я видел перед собой белозубую улыбку Ва­нечки и не испытывал при этом никаких теплых воспоми­наний, никакой боли. Мне казалось, что все это было так давно, что и воспоминаний-то не стоило. Неужели я так очерствел душой? Я попытался разобраться в себе и довольно скоро понял, что это не черствость — это было чувство обреченности. И я, точно так же, как и Учитель, и Ванечка, обречен, и всякая попытка воспротивиться этой обреченности, вырваться за пределы установленного круга вещей бессмысленна и нелепа, потому что эта обреченность целесообразна.

Ванечка тысячу раз был прав, когда писал не о человеке, а о машине. Ход машины неумолим, и он это прекрасно понимал. Не понял он только одной малости: историчес­кой целесообразности этого хода. А в наше время непони­мание сродни заблуждению, от которого уже рукой подать до ереси.

Павел вовремя вышел из игры. Я не собирался следо­вать его примеру — каждому свое. Мне нужно было закончить партию.

Я поднялся к Петру Ивановичу и сообщил ему новость.

— Что ты говоришь!.. — только и смог он вымолвить. И по его глазам я понял, что сейчас он мучительно соображает, а не может ли этот Сирота чем-нибудь ском­прометировать газету и, конечно же, ее редактора. Я оказался прав.

— Ты посмотри там, в подшивках, — махнул он неоп­ределенно здоровой рукой, — что мы печатали его в последних номерах.¹ Погляди, погляди внимательно, под лупой. Понял? Теперь к каждой строчке, к каждой букве могут прицепиться. Поэт!.. Не хватало нам еще поэтов. Вот тебе и лютики-цветочки...

Петр Иванович поднялся, с грохотом отодвинув кресло, и проковылял по кабинету. Я видел, ему очень хотелось что-то сказать мне, но он никак не мог решиться. Нако­нец, не выдержал, подошел ко мне вплотную и чуть ли не в ухо зашептал:

— Я тебе говорил, он мне поэму предлагал, к юбилею французской революции. Еще не читал? — он пытливо посмотрел на меня.

— Нет, — ответил я, прямо глядя ему в глаза.

Петр Иванович замахал здоровой рукой и согнулся, засунув покалеченную руку еще глубже в карман пиджака.

— Ужас! Я сразу понял, что-то тут не то, не с партийных позиций написана. И что меня сразу насторожило — ведь не о Робеспьере написал, а об этой... как ее? — головы которой рубили... Тьфу, черт, все время забываю!

— О гильотине? — напомнил я ему.

— Вот-вот! О гильотине. Но — ты меня не слышал, я тебе этого не говорил. Понял? — Петр Иванович помолчал и решил все же спросить: — А ты не знаешь, за что его могли... А?

— Понятия не имею, — и чтобы успокоить редактора, высказал предположение: — Видимо, его посчитали за родственника профессора Оленина — ведь он жил у них.

— А-а... — неопределенно протянул Петр Иванович и опять повторил: — А ты все же последние его публикации посмотри — мало ли что. Двусмысленности там, намеки — все бери на заметку и готовься в случае чего к объяснению. Понял?

Я все понял. Павел вовремя ушел, теперь Петр Ивано­вич готовил, судя по всему, в козлы отпущения меня, своего будущего зятя. А "мало ли что", как он выразился, тогда зять может оказаться и бывшим. Вот тебе и герой

Гражданской войны! Не думаю, чтобы мой отец в подоб­ной ситуации оказался шкурником — не представляю. Он даже вилы, предназначавшиеся другому, взял на себя.

В последнее время мне стоило большого труда сдержи­вать себя от резкостей и колкостей, готовых сорваться с языка, когда Петр Иванович начинал поучать меня, как надо писать его статьи, каких предметов избегать, а на что обратить особое внимание. Я понимал, что это все возрас­тающее чувство неприязни к добру не приведет, рано или поздно я сорвусь однажды, и потом уж не помогут никакие оправдания — между нами ляжет непреодолимая про­пасть: Петр Иванович не прощал обиды, нанесенные его репутации "страстного публициста". Пока что я всеми силами сдерживался и не позволял себе даже двусмыслен­ности, в разгадке которых Петр Иванович был большой мастак. Мне нужен был сейчас прочный тыл. А на первом месте в моем плане стоял Ванечка. Я уже не лгал самому себе, в его спасение я не верил. Или — почти не верил: машина была запущена, и ход ее был неумолим. Сейчас мне Ванечка нужен был для того, чтобы отвести от себя даже малейшие подозрения: ведь нас было трое. И я пошел к Павлу.

По дороге я попытался войти в нынешнее положение Ванечки, чтобы возбудить в себе нечто, напоминающее сострадание. Но поскольку о его положении я не имел никакого представления, а чувство сострадания для меня было понятием чисто книжным, то и настроение мое от этих попыток ничуть не изменилось. И уже подходя к дому Павла, я понял, что думать надо не о Ванечке, а о себе, не о его нынешнем положении, а* о своем собственном. И когда я обратил взор внутрь себя, то палец мой не сразу попал на кнопку электрического звонка.

Павел открыл мне дверь и, видимо, был немало пора­жен моим видом, потому что подхватил меня под руку и быстро повел по длинному полутемному коридору огром­ной коммунальной квартиры — мимо детских колясок, старинных сундуков, висящих по стенам корыт, велосипе­дов и всякой рухляди.

— Что еще случилось? — спросил он испуганно, едва закрыв за собой дверь.

— Ванечку арестовали...

11 Зак. № 396— За что? — вырвалось у Павла, и, сразу же поняв всю бессмысленность вопроса, он медленно опустился на стул.

— Это — Розен! — сказал я твердо, потому что и сам ни минуты не сомневался в этом. — Это — сволочь Розен!

И я напомнил Павлу, что в тот вечер, когда Ванечка читал свою поэму, нас было всего трое.

— А почему ты думаешь, что его взяли за поэму? — как мне показалось, подозрительно спросил Павел. — Ведь он жил у Олениных. Может быть, это связано с Учителем?

— Ну какое отношение имеет Сирота к Учителю? — меня начинала раздражать эта непонятливость Павла. — В таком случае нужно брать всех учеников Учителя. А то, что Ванечка пожил у него несколько месяцев... Но разве мы не дневали и ночевали у них в свое время? Нет, Паша, это сволочь Розен, и это — за поэму.

И я напомнил Павлу, что еще тогда, в тот вечер, обратил внимание, как подозрительно вел себя Розен, какие во­просы задавал Ванечке, и потом взял его поэму себе домой. И недели ему вполне хватило, чтобы профессио­нально прокомментировать поэму и предоставить, куда надо.

Павел долго сидел молча, переваривая то, что я ему выложил, а потом вдруг спросил:

— А мы с тобой — вне подозрений? Почему только Розен? Ведь нас было трое.

Павел мог бы не задавать этот вопрос, я все равно знал, что он для него существует. Но уж раз задал, тем лучше: он избавлял меня от необходимости брать инициативу на себя.

— Паша, — сказал я как можно внушительнее, — оставим тебя в покое — пусть ты будешь сам себе судьей. Что же касается меня, то я намерен употребить, и немед­ленно, свои возможности, чтобы с Ванечки сняли все обвинения.

Павел удивленно посмотрел на меня.

— У тебя есть такие возможности? Что же ты не употребил их, когда арестовали Учителя?

Я- предложил Павлу подумать, что представляет собой личность профессэра Оленина и кто такой Ванечка Сиро­та, и не преувеличивать мои возможности.

— Значит,- твой протеже не из тех, портреты которых мы носим на первомайских демонстрациях? — усмехнулся Павел. — Кто же он?

Я объяснил Павлу, что это бывший товарищ отца по Гражданской войне и коллективизации, который иногда навещает бабу Любу и теперь служит в наркомате внутрен­них дел.

— И сколько же у него шпал в петлицах? — поинтере­совался Павел.

— У него ромбы. Всего два ромба, — не моргнув глазом, ответил я, хотя ни разу так и не видел Басова в военной форме.

Павел присвистнул и поднялся со стула.

— И ты молчал о нем?

— Я о нем вспомнил только сегодня, когда узнал об аресте Ванечки!

— Тише ты!.. — Павел открыл дверь и выглянул в коридор. — Надо его найти. Ты сможешь его найти?

— Баба Люба дала мне его телефон, — соврал я. Как-то Басов велел запомнить номер его рабочего

телефона, на всякий случай, если возникнет срочная нужда. О том, чтобы я мог прийти к нему, не было и речи. Наверное, Басов этого не предусматривал. Но сейчас я был в таком положении, что другого выхода просто не видел. И я рискнул.

— Пойдем.

— Куда? — не понял Павел.

— Туда — на Лубянку, -«- и увидев, что Павел растерялся от такого неожиданного предложения, я успокоил его: — Ты подождешь меня где-нибудь рядом. Если я не выйду оттуда, ты хотя бы будешь знать, что передать бабе Любе.

— Послушай, — Павел конечно же растерялся, — а разве нельзя просто позвонить?

— У меня номер внутреннего телефона.

Павел напрягся, я чувствовал, что в нем происходит борьба. С одной стороны, он горел желанием помочь Ванечке, ас другой — опасался за меня. Наконец, видимо, решив, что опасаться за меня при таком знакомстве нечего, а какой-никакой шанс на успех нашей операции все же есть, решительно взмахнул рукой.

— Пошли.Честно говоря, когда мы подходили к Лубянке, у меня, наверное, участился пульс. Не в слишком ли серьезную игру я ввязался? Басов никогда не назначал мне встречи в одном и том же месте, и на то у него была, конечно, веская причина: он сохранял мою тайну, оберегал от малейших подозрений, от всяких неожиданностей, слу­чайностей. И вот теперь я сам, на виду у десятков прохожих, должен буду чуть ли не демонстративно войти в это угрюмое страшное здание, напомнившее мне сейчас огромную мышеловку. Я даже представить себе не мог, как встретит меня Басов, и проходя мимо огромной парадной двери с ярко начищенными бронзовыми ручка­ми, словно в бреду, одними губами, прошептал:

— Вот... Будешь следить за этой дверью, — и пройдя еще несколько шагов, обреченно добавил: — Прощай, Паша.

Круто повернулся и решительно пошел обратно. Дверь подалась легко и бесшумно закрылась за мной.

Холеный капитан, со шпалой в петлицах, высокий, стройный, подтянутый, в сверкающих сапогах, вопроси­тельно посмотрел на меня.

— Здравствуйте; — сказал я. — Мне нужно позвонить... товарищу Басову.

— Вы знаете его телефон?

Я назвал номер телефона. Капитан позвонил сам. Когда ему ответили, он доложил, что с ним хочет поговорить...

— Как фамилия? — обернулся он ко мне.

— Сын его боевого товарища.

— Сын вашего боевого товарища, — доложил в трубку капитан.

В трубке коротко пророкотало, и капитан щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, — отчеканил он, будто стоял перед това­рищем Басовым, и бросил трубку на рычаг. — Товарищ старшина, проводите гражданина к товарищу Басову, — обратился он уже к своему помощнику, который сидел за столом, увлеченный переписыванием бумаг.

И я сразу же почувствовал, что отчужден от этого мира: здесь все были между собой "товарищи",'я же, человек с улицы, оставался для них "гражданином". Обида захлест­нула меня. Черт возьми, подумал я, что бы вы здесь делали,

дорогие "товарищи", без таких "граждан", как я, — щел­кали каблуками и переписывали из пустого в порожнее, как этот старшина? Ведь, если я захочу, вы все здесь по этажам или с ног собьетесь, или будете изнывать от безделья и волочиться, как сонные мухи. Вас же разгонят всех, если захочу этого я — Овод, в миру — простой гражданин Гуров! Горькая обида затуманила мой мозг, и когда упитанный красномордый старшина, затянутый в габардиновую гимнастерку, постучал в обитую дермати­ном дверь, я уже не чувствовал никакого страха — его начисто вытеснила злость к этим холеным чистоплюям, удобно устроившимся по уютным кабинетам.

— Входите же, — повысил голос старшина и тронул меня за рукав. Я так далеко ушел в себя, что не слышал его первого приглашения, чем доставил ему удовольствие: он решил, конечно, что я оцепенел от страха, и это тешило его профессиональное самолюбие.

Я вошел в просторный светлый кабинет, застланный ковром. Из-за массивного резного стола резко поднялся и вышел навстречу мне Басов. Коротко жестом руки он освободил старшину, и тот мягко прикрыл дверь, оставив нас вдвоем.

Мощную фигуру Басова плотно облегал ладно скроен­ный светло-серый пиджак. Острые стрелки на его темных брюках были точно только что из-под утюга. И я опять не увидел ни его шпал, ни ромбов.

. Басов протянул мне руку и так заглянул внутрь меня своими глазами-омутами, что я сразу же забыл и об обиде, и о злости. Я быстро осознал, где нахожусь. И только интуиция подсказывала мне, что нужно держаться и вести себя достойно. В конце концов я пришел не к чужому человеку, и он должен меня понять.

— Садись.

Перед столом, друг против друга, стояло два низких кожаных кресла. Усадив меня в одно из них, Басов сел напротив.

— Что случилось, Георгий? Думаю, что причина долж­на быть слишком серьезной, если ты позволил себе то...