Техническое обслуживание и монтаж систем пожарной сигнализации

Глава первая

Когда меня срочно, в какой-то дикой спешке выволок­ли из одной подмосковной зоны (век бы ее не вспоми­нать!) и привезли в изолятор временного содержания на Петровку, 38, я ничего не мог сообразить. Но впереди была целая ночь, и никто не мешал мне мысленно разложить перед собой пасьянс и посмотреть, какими вариантами я располагаю.

Вариантов было немного. А если еще точнее — всего два. Конечно, кроме тех, о которых я мог просто не знать.

Итак, первое, о чем я подумал: погорел кто-то из наркомов, и теперь с моей помощью оперы хотят попы­таться восстановить какую-то связь, которая где-то обо­рвалась. Я сказал — наркомов, но не нужно путать их со сталинскими народными комиссарами. Это совсем из другой оперы. Наши наркомы — не Дзержинские и не Микояны. Просто крупные поставщики наркотиков.

Три года назад я сам был авторитетным наркомом. Может быть, на посту народного комиссара в сталинском правительстве моя фамилия и показалась бы кому-нибудь слишком легкомысленной — Водовозов. Но в своих кругах меня больше знали по кликухе, которая очень даже звучала — Леха Резаный. Эта кликуха на морде у меня была написана бритвой — от уха до подбородка. Я тогда увернулся и ни глаза, ни шею, как баран, не подставил. Но зато тот, кто решил так неумно пошалить, даже не успел попросить у меня извинения. Пусть земля ему будет пухом, а я на него зла не держу...

Да и за что я на него должен обижаться? Он ведь всего-навсегда хотел, чтобы было как можно лучше — для него, конечно. Он, щенок, наверное, думал, что имеет больше прав на пост наркома, чем я. А того, сопляк, не понял, что в нашем деле не бритвой махать, а головой соображать нужно. Я был профессионалом, меня знали все нужные люди, моему слову доверяли без расписок, и на мне было столько завязано, что топором не разрубить, а он, лох сиволапый, хотел от меня бритвой отмахнуться. Идиот!

Ну, да Бог с ним! Я ведь сказал, что никакой обиды у меня на негр нет — каждому свое. А придет время, я еще разберусь, по своей ли воле он попер на меня или кто его натравил. Просто из-за любопытства разберусь. А заодно и поинтересуюсь, кто мне тогда наркоту в сумку скинул, с которой меня и замели. Я его вычислю. Но это будет потом. А сейчас оперы вычислили меня. Видно, что-то у них не заладилось, случился какой-то прокол, и они решили, что я смогу помочь им залатать их прореху. Может, и так. В моей памяти сохранилось много чего такого, о чем очень хотелось бы знать господам-товари­щам с Петровки, 38. Но не губошлеп же я, чтобы выложить им тогда все на блюдечке, а самому лапу сосать! Чтобы сохранить к себе какой-никакой интерес, нужно знать то, чего никто другой не знает. На выжатый лимон даже свинья не позарится.

И тут передо мной возник второй вариант, который был связан с первым, но сулил мне такое, о чем я мечтал все эти три долгих года: он сулил мне свободу! Если уж я так срочно понадобился операм, значит, предстоит что-то серьезное. Стало быть, они имеют во мне крайнюю нужду. И если я помогу им, они помогут мне. Они обещали это, когда я согласился сотрудничать с ними после отсидки. А отсидки мне было не миновать. По моей статье за ту наркоту, которую нашли у меня в сумке и о которой я понятия не имел, мне светило от шести до пятнадцати с конфискацией имущества.

Капитан пригласил меня на задушевную беседу, когда еще шло следствие, а впереди маячили суд и срок. Но капитан сразу предупредил, что никакого влияния с их стороны на суд не будет, и мне придется мотать тот срок, который изберут для меня народные избранники.

— Тогда на фига попу гармонь? — не понял я. — Если такой расклад, то проще отсидеть свой срок и выйти на волю свободным человеком.

—  И как же вы после отсидки, — поинтересовался тогда капитан, — представляете себе эту свободу?

Глупейшего вопроса от вроде бы интеллигентного ка­питана я не ожидал. Помнится, я чуть не рассмеялся, но заставил себя сдержаться и популярно объяснил ему, что свобода — это право человека распоряжаться самим со­бой. Я так увлекся, что нарисовал перед симпатичным капитаном потрясающую картину своего будущего. В ней я нашел место и для своей любимой теяушки, с которой жил после смерти матери в одной квартире, и для обожае­мой Жанны, с которой мы хотели связать свою судьбу на всю оставшуюся жизнь. Эти два человека были для меня самыми дорогими в этом мире. И я не жалел красок в своих фантазиях.

Капитан выслушал меня внимательно, и когда я закон­чил, грустно покачал головой, как учитель, которому ученик бойко, но совсем не по теме ответил урок.

—  Все это прекрасно, — вздохнул он. — Я завидую вашей непосредственности. Но, увы! — добавил этот милый человек. — Сейчас к наркотикам относятся очень серьезно, и если вас размотают на полную катушку, — тут он для наглядности показал ладонью немного выше своей головы, — то вы выйдете на столь дорогую вам свободу около сорока лет от роду. Я, конечно, не сомневаюсь, что любовь вашей Жанны превозможет такую разлуку. Но вряд ли она выдержит новые испытания.

Яркая картина, нарисованная мной, сразу как-то по­тускнела, и я скорее механически, чем из любопытства, поинтересовался, о каких это "новых испытаниях" обмол­вился капитан.

—  Ну как же, — не стал он делать из этого тайны. — В Москве вас никто не пропишет, а загонят за сто первый километр от столицы. И будете вы там пасти коров или ухаживать за свиньями и медленно спиваться. И если Жанна, как декабристка, последует за вами... — капитан не договорил, да и договаривать было нечего, и неожидан­но спросил: — А сколько лет сейчас вашей любимой тетушке?

Она была старшей сестрой матери, часто болела, и я понял, что до моей свободы ей не дотянуть. Так что, когда я выйду, мне и прописываться будет некуда. Этот сим­патичный капитан будто вылил на меня ушат ледяной воды. И обижаться на него я не мог: он сказал правду. А я, не нюхавший еще запаха параши, уже размазывал сопли по бороде, размечтавшись о светлом будущем.

— Все ясно, — сказал капитан, так и не дождавшись от меня ответа, и спросил: — Теперь вы поняли, на фига попу гармонь?

Теперь я понял только одно: капитан дает мне шанс на надежду. И я, не раздумывая, ухватился за него. В те минуты мне было наплевать, как будет выглядеть мой поступок со стороны. Да это еще надо посмотреть, — с какой стороны!

Правоохранительные органы предлагали мне стать обыч­ным секретным сотрудником или — сексотом, как назы­вают в просторечии таких людей. И с их стороны я выглядел бы вполне законопослушным гражданином. А вот с точки зрения блатных... Потом уж я узнал, что в уголовном мире для сексотов существует более сотни прозвищ, среди которых "гад", "лярва" и "курва" еще не самые обидные.

Да если бы я и знал об этом раньше, то ни за что бы не изменил своего решения. Значит, я — гад, а тот, кто попер на меня с бритвой, крутой парень? Да никакой он не крутой, а самая гнусная падла, которая за драную "фран-клинку" мать родную зарежет. А тот, кто подсунул мне наркоту? Значит, киношный Жеглов — сволочь, потому что подкинул карманнику его же добычу. А как тогда назвать свою же сволоту, которая подкинула мне в сумку крэк? Да для такой мрази даже уголовники не придумали еще слово. Нет такого слова для дебилов, у которых вместо головы задница! Да пошли они все!..

Я так завелся тогда, что капитан внимательно посмот­рел на мою резаную физиономию и забеспокоился.

—     Что-нибудь не так? —и даже перегнулся ко мне через стол.

—     Да нет, все так, — я успокоился, помолчал и, чтобы хотя бы пощупать эту надежду, осторожно спросил: — Капитан, если я буду вести себя хорошо... там, в зоне...

—     Можете надеяться, — капитан сразу понял, что я хотел спросить, — можете надеяться на досрочное осво­вождение за хорошее поведение. И на прописку к своей тетушке, — добавил он.

Это меня вполне устраивало, и я, не раздумывая, принял предложение капитана.

Мне дали минимальный срок — шесть лет. Уж не знаю, приложил ли к этому руку капитан или нет, но для меня это уже был добрый знак. Конечно, я не надеялся, что через год-два получу свободу, хотя и вел себя тише воды, ниже травы. Но уж три-то года, думал я, кажется, вполне достаточно, чтобы обо мне вспомнили. И вот наконец-то все-таки вспомнили. Правда, и я сам давал о себе знать двумя ходатайствами о досрочном освобождении.

В эту ночь я так и не смог уснуть. Неужели свобода, о которой я мечтал эти три года, так близка? Я не хотел о ней думать, чтобы не спугнуть, не сглазить ее. Но ничего не мог поделать с собой.

То мне мерещилась тетушка, которую я оставил без помощи в самые трудные для нее дни, то маячила перед глазами Жанна. В последнее время она почему-то пере­стала писать мне, и это выводило меня из себя. Какие только мысли не приходили мне в башку! Она, как и я, тоже работала на Макса в его гадюшнике — барменшей. И мне это не нравилось. Я не успел ее вытащить оттуда и теперь твердо решил: если получу свободу, мы сразу же поженимся и начнем вести нормальный образ жизни. Я еще не знал — какой, но уж во всяком случае связываться с такой шелупонью, как Макс и его дружки, у меня больше не было никакого желания.

Только под утро я задремал, но меня тут же поднял вертухай и повел к следователю. Когда он привел меня в оперативную часть и я увидел своего капитана, правда, уже с погонами майора, ноги мои подкосились: теперь-то я уж был почти уверен, что баланды мне больше не хлебать. Я так растерялся, что ляпнул ни к селу, ни к городу:

—  Поздравляю, товарищ майор!

Бывший капитан, по-моему, вообще не имел привычки удивляться, но тут он вскинул брови и как-то насторожен­но посмотрел на меня.

—      С чем же это?

—      С новым званием, гражданин майор-Майор слегка улыбнулся и показал мне рукой на стул.

—  Садитесь, Алексей Яковлевич.

Господи, я уж и забыл, что меня именно так зовут, и когда вспомнил, послушно сел и преданными глазами уставился на человека, от которого, я был уверен, зависит вся моя дальнейшая судьба.

—     Я уже привык к своему новому званию, — майор сел за стол и придвинул к себе какие-то бумаги. — Три года даже на свободе много значат, а в вашем положении они могут показаться вечностью. Не надоело? — он спросил об этом без всякой подковырки, вполне серьезно и даже, как мне показалось, с участием.