ничего не буду трогать.

—    Спасибо. Я до тебя ничего не буду трогать, — Верочка неумело ткнула сигарету в пепельницу и обожгла себе палец. Она сунула его в рот и поморщилась.

—    Что думаешь делать с Вавой? Ведь он уже второй год... — У меня чуть не вырвалось: "лоботрясничает", и это было бы непоправимо. И я вывернулся: — Второй год решает свою судьбу.

Верочка вздохнула:

—  Не каждому это дается легко. Вава — сложный ребенок. Как бы тебе это объяснить... У него очень тонкая, что ли, духовная организация. Его можно неосторожно сломать, и это было бы для него трагедией на всю жизнь. Не надо его ломать, пусть осмотрится сам.

"Черт побери! — хотелось закричать мне. — Да чтобы осмотреться, нужно встать хотя бы с дивана, разбить телевизор, выбросить этот фамильный японский магни­тофон и взглянуть на мир своими глазами, а не глазами телевизионного режиссера или знаменитого микрофон­ного хрипача! Ведь уходят его лучшие годы! И за что ж ему такая материнская любовь-ненависть, превращающая родное дитя в жвачное животное! Опомнись, Вера-Вероч­ка, не губи человека в самом расцвете сил, дай ему возможность пожить! Ведь не затем же ты родила симпа­тичного мальчика, чтобы своими руками сделать из него нравственного урода! Опомнись, пока не поздно!"

Ах, сколько я мог бы сказать ей, но я прекрасно знал, что значит сказать ей это. Слишком хорошо знал. И я тоже вздохнул, но уже по другой причине, и обреченно прого­ворил:

—  Пусть осмотрится. Куда ему торопиться.

И Верочка с благодарностью приняла эту поддержку.

—  Спасибо тебе. Я знала, что ты поймешь сердце матери. Вава — единственное, что у меня теперь осталось. И я сделаю для него все, чтобы он не чувствовал себя обездоленным.

Я уловил дрожь в ее голосе и, чтобы предупредить новые слезы, хотел отвлечь каким-нибудь пустым вопросом, но меня выручил телефонный звонок в прихожей. Верочка вышла и сразу же возвратилась.

—    Тебя.

—    Меня?

Верочка отвела глаза.

—  Подойди ты... Это Сирота.

Я выскочил в прихожую и схватил трубку.

—  Алло! Ванечка?

—  Я, Жора, — Сирота замолчал: мой голос с голосом Гурова спутать никак нельзя. — Это ты, Георгий?

Боже мой, у него даже голос не изменился, все такой же характерный хрипловатый баритон, и все то же мягкое "г", — куда от него денешься! Ах ты, макеевский парень Ванечка!

—    Ваня, дорогой, ты не узнал меня? — я, кажется, видел, как Сирота морщит лоб, напрягая свою память, и не стал его мучить. —Бобер говорит, Пашка!

—    Бо-бер!.. — послышался какой-то стук, щелчок, и только после этого Ванечка заговорил снова. — Извини,

Вы же знаете — женщины!

—   меня в ее глазах. Вы же знаете — женщины! А вам это ничего не стоит. Тимур засмеялся.

—    Значит, "здравствуй, Паша"?

—    "Здравствуй, Паша" — и все!

Я увидел, что Тимуру понравилась эта маленькая хит­рость. Он, уже не сдерживаясь, рассмеялся грудным заразительным смехом, а я чуть ли не бегом вернулся на свое место.

—   От кого ты бежал? — спросил меня Гуров. Я устало махнул рукой.

—  Да ну его! Тимур Гаджибеков пришел, негде от него даже спрятаться...

Наши подружки переглянулись, и Цецилия недоверчи­во спросила:

—    Вы сказали, Тимур Гаджибеков?

—    Ну да! А что, собственно, случилось?

И в это время вошел Тимур. За ближними столиками перестали жевать и застыли с раскрытыми ртами: телеви­зионное диво узнавали сразу. Тимур повернулся к нашему столику и поднял руку.

—    Здравствуй, Паша! — сказал он и широко улыбнулся. Я поморщился, словно от зубной боли, и застонал:

—    О Господи! Как же ты мне надоел...

Улыбка медленно сползла с лица Тимура. Он побледнел и будто окаменел весь. Все произошло так быстро и неожиданно, что никто ничего толком и понять не успел. Подоспевшие поклонники подхватили его под руки, и вся компания скрылась за дверью закрытого зала — только для важных чинов.

Тамбовские подружки смотрели на меня во все глаза: если я позволил такое с их кумиром!.. Не знаю, что они думали обо мне, но мне вдруг стало так гадко, так противно за самого себя, что я готов был провалиться сквозь землю. Потом подходили и отходили еще какие-то люди, Гуров приветствовал их, называл любопытной Це­цилии имена известных писателей, актеров, бардов, и та только тихо млела: "Неужели?", "Что вы говорите!", "А на экране он совсем другой..."

— И в жизни все люди другие, — глубокомысленно вздохнул Гуров, понимая, что теперь-то уж ему меня никак не перещеголять.

Понимали это и наши дамы. Это ведь надо — встретить­ся лицом к лицу с самим Тимуром Гаджибековым! Расска­жи кому в Тамбове, разве поверят? Да никогда в жизни! А этот Павел бегает от него, как от навязчивой собачонки. Конечно, что им, этим журналистам, какой-то там домо­рощенный эстрадник, когда специально для них в этих европах и америках поют в посольствах эдиты пиаф и ирмы сумак — при розовом свете и на фоне голубого бархата. Наблюдая за подружками, я был абсолютно уве­рен, что именно так они и думают. (Потом моя догадка, к сожалению, подтвердится.) Ох, уж этот наш отечествен­ный кинематограф!

А я клял себя на чем свет стоит — так оскорбить простодушное доверие, употребить во зло сделанное тебе добро! Опять заигрался, никаких тормозов... О том, чтобы пойти сейчас к Тимуру и извиниться, не могло быть и речи. Надо дать ему остыть. В конце концов, решил я, если он сразу принял мою шутку, то не может не оценить и ее изящное завершение. Он человек умный, тонкий — еще и сам посмеется. Во всяком случае, пошлю ему попозже записочку.

Немного успокоив свою нечистую совесть, я велел Гурову ловить, пока не поздно, Яшу.

Официант Яша был достопримечательностью Дома. И было ему в ту пору уже около восьмидесяти. По-юношески стройный, изящный, с короткой стрижкой совершенно белых, тщательно уложенных на косой пробор волос и с бледно-голубыми умными глазами, он вполне мог бы играть в каком-нибудь фильме английского аристократа, а не суетиться между столиками и мраморными колонна­ми. Говорили, что Яша в молодые годы прошел школу в знаменитом петербургском ресторане Николая Палкина Все может быть. Яша был всеобщим любимцем, от него никогда не требовали сдачи (а некоторые даже брали у него взаймы, чтобы доехать до дома), и каждый считал своим долгом незаметно поставить ему на служебный столик рюмочку, стопочку, лафитничек: "Яша, не по­брезгайте..." И Яша не брезговал, хотя всегда как бы смущался: "Ах, на работе, знаете ли..."

Но когда зал наполнялся тяжелым шмелиным гулом и за сизыми клубами табачного дыма уже смутно просмат­ривались мраморные колонны, начинали раздаваться от­дельные голоса:

—  Старики, у кого мой ромштекс?

—    Идите сюда! — откликались из-за дымной завесы. — А, это ты, Вася? А моя суворовская, случайно, не у тебя?

—    У меня суворовская, — раздавалось с другого кон­ца. — А кому Яша поставил мои шампиньончики?

Яшу это не смущало, как, собственно, не смущало и "стариков". Даже напротив: вдруг обнаруживались друзья, которых долго не видел, завязывались новые (и нужные!) знакомства — шло братание.

С нашей поджаркой Яша не заблудился. Во-первых, это трудно было сделать — мы сидели у самой двери, мимо не пройдешь, а во-вторых, фирменное блюдо стоило дорого и потому заказов было на счет. Когда словно живые (на горячей плитке!), шкворчащие и шипящие на раскален­ной сковороде розовые куски мяса, окутанные клубами пара, вносили в зал, наступала тишина. Это было как священнодействие. И все оглядывались на звук: кто гуля­ет? И не завидовали — журналистская жизнь переменчива: "сегодня ты, а завтра я!"

Дамы наши никуда не торопились, и я сделал вывод, что им здесь понравилось, так понравилось, что они даже забыли о своем нынешнем положении. Однако надо было закругляться.

Жорка до дома не доехал

теряла рассудок. Конечно, Жорка до дома не доехал, и эта доморощенная Медея решила таким оригинальным спо­собом узнать, не у меня ли ночует ее супруг. Тьфу, черт, ведь она ясно сказала, что дома он ночевал!

Вчерашний вечер мы провели с Гуровым в "Арагви". Из-за стола поднялись поздно, когда в ресторане стоял дым коромыслом и национальный оркестр, усиленный могучими динамиками, гремел так, что дрожали фужеры на столе. Мы вышли на почти безлюдную улицу Горького и никак не могли отдышаться. "Как ты?" — спросил я. Задумавшийся Гуров вскинул голову и внимательно по­смотрел мне в глаза, будто я заподозрил его в чем-то: "Хорошо, а что?" — "Ничего, — сказал я ему, — значит, доедешь один. А мне, честно говоря, ночные круизы ни к чему".

Я остановил такси, посадил Гурова и еще раз попытался утолить свое любопытство: "И все-таки, в честь чего такие торжества? Не томи, Жора, а то ведь я не усну". Гуров повернул ко мне бледное в свете уличных фонарей лицо и проговорил совершенно трезво, без улыбки: "А все это ради того, чтобы сказать тебе: прощай, Паша". — "Про­щай, Жора. Спасибо, все было хорошо".

Мне торопиться было некуда, и я решил прогуляться до Сретенки пешком.

—  Алло, алло, — звала трубка. — Ты меня слышишь, Павел?

—    Слышу, хорошо слышу. Как это случилось?

—    Ты не мог бы приехать?

—    Ну, конечно! А все-таки, как это случилось?

—    Когда все уснули, он закрылся в туалете. Вава сорвал дверь, когда было уже поздно... Ведь вы вчера были вместе? Он говорил мне...

—    Вместе, — кивнул я, будто бы Вера могла меня видеть. — Сейчас приеду. И пожалуйста, успокойся, — добавил я уже больше из приличия, чем от необходимости успокоить ее. Как я заметил по тону ее голоса, поговорив со мной, она пришла в себя и теперь, видно, смирилась с тем, что произошло и что теперь не было возможности изменить.

Я положил трубку и посмотрел на окно. Уже почти совсем рассвело, и я мог хорошо различить на картине, висящей на противоположной стене, белый треугольник паруса на гребне пенящейся волны. И только теперь до меня дошел смысл этого предрассветного разговора, я наконец понял, что произошло, и стал проваливаться в темную пустоту. Так бывает, когда смертельная опасность настигает тебя, проносится мимо, и ты не успеваешь напугаться, и лишь потом подкашиваются ноги, и во рту становится сухо. Все это настолько нереально, что я, как в бреду, протянул руку и осторожно нащупал телефонную трубку. Она еще хранила тепло моей ладони. Конечно же, это был не сон. Боясь пошевелиться, чтобы не растерять слова, которые мне говорила Вера, я закрыл глаза и стал прокручивать в памяти вчерашний вечер.

Техническое обслуживание и монтаж систем пожарной сигнализации

Глава первая

Когда меня срочно, в какой-то дикой спешке выволок­ли из одной подмосковной зоны (век бы ее не вспоми­нать!) и привезли в изолятор временного содержания на Петровку, 38, я ничего не мог сообразить. Но впереди была целая ночь, и никто не мешал мне мысленно разложить перед собой пасьянс и посмотреть, какими вариантами я располагаю.

Вариантов было немного. А если еще точнее — всего два. Конечно, кроме тех, о которых я мог просто не знать.

Итак, первое, о чем я подумал: погорел кто-то из наркомов, и теперь с моей помощью оперы хотят попы­таться восстановить какую-то связь, которая где-то обо­рвалась. Я сказал — наркомов, но не нужно путать их со сталинскими народными комиссарами. Это совсем из другой оперы. Наши наркомы — не Дзержинские и не Микояны. Просто крупные поставщики наркотиков.

Три года назад я сам был авторитетным наркомом. Может быть, на посту народного комиссара в сталинском правительстве моя фамилия и показалась бы кому-нибудь слишком легкомысленной — Водовозов. Но в своих кругах меня больше знали по кликухе, которая очень даже звучала — Леха Резаный. Эта кликуха на морде у меня была написана бритвой — от уха до подбородка. Я тогда увернулся и ни глаза, ни шею, как баран, не подставил. Но зато тот, кто решил так неумно пошалить, даже не успел попросить у меня извинения. Пусть земля ему будет пухом, а я на него зла не держу...

Да и за что я на него должен обижаться? Он ведь всего-навсегда хотел, чтобы было как можно лучше — для него, конечно. Он, щенок, наверное, думал, что имеет больше прав на пост наркома, чем я. А того, сопляк, не понял, что в нашем деле не бритвой махать, а головой соображать нужно. Я был профессионалом, меня знали все нужные люди, моему слову доверяли без расписок, и на мне было столько завязано, что топором не разрубить, а он, лох сиволапый, хотел от меня бритвой отмахнуться. Идиот!

Ну, да Бог с ним! Я ведь сказал, что никакой обиды у меня на негр нет — каждому свое. А придет время, я еще разберусь, по своей ли воле он попер на меня или кто его натравил. Просто из-за любопытства разберусь. А заодно и поинтересуюсь, кто мне тогда наркоту в сумку скинул, с которой меня и замели. Я его вычислю. Но это будет потом. А сейчас оперы вычислили меня. Видно, что-то у них не заладилось, случился какой-то прокол, и они решили, что я смогу помочь им залатать их прореху. Может, и так. В моей памяти сохранилось много чего такого, о чем очень хотелось бы знать господам-товари­щам с Петровки, 38. Но не губошлеп же я, чтобы выложить им тогда все на блюдечке, а самому лапу сосать! Чтобы сохранить к себе какой-никакой интерес, нужно знать то, чего никто другой не знает. На выжатый лимон даже свинья не позарится.

И тут передо мной возник второй вариант, который был связан с первым, но сулил мне такое, о чем я мечтал все эти три долгих года: он сулил мне свободу! Если уж я так срочно понадобился операм, значит, предстоит что-то серьезное. Стало быть, они имеют во мне крайнюю нужду. И если я помогу им, они помогут мне. Они обещали это, когда я согласился сотрудничать с ними после отсидки. А отсидки мне было не миновать. По моей статье за ту наркоту, которую нашли у меня в сумке и о которой я понятия не имел, мне светило от шести до пятнадцати с конфискацией имущества.

Капитан пригласил меня на задушевную беседу, когда еще шло следствие, а впереди маячили суд и срок. Но капитан сразу предупредил, что никакого влияния с их стороны на суд не будет, и мне придется мотать тот срок, который изберут для меня народные избранники.

— Тогда на фига попу гармонь? — не понял я. — Если такой расклад, то проще отсидеть свой срок и выйти на волю свободным человеком.

—  И как же вы после отсидки, — поинтересовался тогда капитан, — представляете себе эту свободу?

Глупейшего вопроса от вроде бы интеллигентного ка­питана я не ожидал. Помнится, я чуть не рассмеялся, но заставил себя сдержаться и популярно объяснил ему, что свобода — это право человека распоряжаться самим со­бой. Я так увлекся, что нарисовал перед симпатичным капитаном потрясающую картину своего будущего. В ней я нашел место и для своей любимой теяушки, с которой жил после смерти матери в одной квартире, и для обожае­мой Жанны, с которой мы хотели связать свою судьбу на всю оставшуюся жизнь. Эти два человека были для меня самыми дорогими в этом мире. И я не жалел красок в своих фантазиях.

Капитан выслушал меня внимательно, и когда я закон­чил, грустно покачал головой, как учитель, которому ученик бойко, но совсем не по теме ответил урок.

—  Все это прекрасно, — вздохнул он. — Я завидую вашей непосредственности. Но, увы! — добавил этот милый человек. — Сейчас к наркотикам относятся очень серьезно, и если вас размотают на полную катушку, — тут он для наглядности показал ладонью немного выше своей головы, — то вы выйдете на столь дорогую вам свободу около сорока лет от роду. Я, конечно, не сомневаюсь, что любовь вашей Жанны превозможет такую разлуку. Но вряд ли она выдержит новые испытания.

Яркая картина, нарисованная мной, сразу как-то по­тускнела, и я скорее механически, чем из любопытства, поинтересовался, о каких это "новых испытаниях" обмол­вился капитан.

—  Ну как же, — не стал он делать из этого тайны. — В Москве вас никто не пропишет, а загонят за сто первый километр от столицы. И будете вы там пасти коров или ухаживать за свиньями и медленно спиваться. И если Жанна, как декабристка, последует за вами... — капитан не договорил, да и договаривать было нечего, и неожидан­но спросил: — А сколько лет сейчас вашей любимой тетушке?

Она была старшей сестрой матери, часто болела, и я понял, что до моей свободы ей не дотянуть. Так что, когда я выйду, мне и прописываться будет некуда. Этот сим­патичный капитан будто вылил на меня ушат ледяной воды. И обижаться на него я не мог: он сказал правду. А я, не нюхавший еще запаха параши, уже размазывал сопли по бороде, размечтавшись о светлом будущем.

— Все ясно, — сказал капитан, так и не дождавшись от меня ответа, и спросил: — Теперь вы поняли, на фига попу гармонь?

Теперь я понял только одно: капитан дает мне шанс на надежду. И я, не раздумывая, ухватился за него. В те минуты мне было наплевать, как будет выглядеть мой поступок со стороны. Да это еще надо посмотреть, — с какой стороны!

Правоохранительные органы предлагали мне стать обыч­ным секретным сотрудником или — сексотом, как назы­вают в просторечии таких людей. И с их стороны я выглядел бы вполне законопослушным гражданином. А вот с точки зрения блатных... Потом уж я узнал, что в уголовном мире для сексотов существует более сотни прозвищ, среди которых "гад", "лярва" и "курва" еще не самые обидные.

Да если бы я и знал об этом раньше, то ни за что бы не изменил своего решения. Значит, я — гад, а тот, кто попер на меня с бритвой, крутой парень? Да никакой он не крутой, а самая гнусная падла, которая за драную "фран-клинку" мать родную зарежет. А тот, кто подсунул мне наркоту? Значит, киношный Жеглов — сволочь, потому что подкинул карманнику его же добычу. А как тогда назвать свою же сволоту, которая подкинула мне в сумку крэк? Да для такой мрази даже уголовники не придумали еще слово. Нет такого слова для дебилов, у которых вместо головы задница! Да пошли они все!..

Я так завелся тогда, что капитан внимательно посмот­рел на мою резаную физиономию и забеспокоился.

—     Что-нибудь не так? —и даже перегнулся ко мне через стол.

—     Да нет, все так, — я успокоился, помолчал и, чтобы хотя бы пощупать эту надежду, осторожно спросил: — Капитан, если я буду вести себя хорошо... там, в зоне...

—     Можете надеяться, — капитан сразу понял, что я хотел спросить, — можете надеяться на досрочное осво­вождение за хорошее поведение. И на прописку к своей тетушке, — добавил он.

Это меня вполне устраивало, и я, не раздумывая, принял предложение капитана.

Мне дали минимальный срок — шесть лет. Уж не знаю, приложил ли к этому руку капитан или нет, но для меня это уже был добрый знак. Конечно, я не надеялся, что через год-два получу свободу, хотя и вел себя тише воды, ниже травы. Но уж три-то года, думал я, кажется, вполне достаточно, чтобы обо мне вспомнили. И вот наконец-то все-таки вспомнили. Правда, и я сам давал о себе знать двумя ходатайствами о досрочном освобождении.

В эту ночь я так и не смог уснуть. Неужели свобода, о которой я мечтал эти три года, так близка? Я не хотел о ней думать, чтобы не спугнуть, не сглазить ее. Но ничего не мог поделать с собой.

То мне мерещилась тетушка, которую я оставил без помощи в самые трудные для нее дни, то маячила перед глазами Жанна. В последнее время она почему-то пере­стала писать мне, и это выводило меня из себя. Какие только мысли не приходили мне в башку! Она, как и я, тоже работала на Макса в его гадюшнике — барменшей. И мне это не нравилось. Я не успел ее вытащить оттуда и теперь твердо решил: если получу свободу, мы сразу же поженимся и начнем вести нормальный образ жизни. Я еще не знал — какой, но уж во всяком случае связываться с такой шелупонью, как Макс и его дружки, у меня больше не было никакого желания.

Только под утро я задремал, но меня тут же поднял вертухай и повел к следователю. Когда он привел меня в оперативную часть и я увидел своего капитана, правда, уже с погонами майора, ноги мои подкосились: теперь-то я уж был почти уверен, что баланды мне больше не хлебать. Я так растерялся, что ляпнул ни к селу, ни к городу:

—  Поздравляю, товарищ майор!

Бывший капитан, по-моему, вообще не имел привычки удивляться, но тут он вскинул брови и как-то насторожен­но посмотрел на меня.

—      С чем же это?

—      С новым званием, гражданин майор-Майор слегка улыбнулся и показал мне рукой на стул.

—  Садитесь, Алексей Яковлевич.

Господи, я уж и забыл, что меня именно так зовут, и когда вспомнил, послушно сел и преданными глазами уставился на человека, от которого, я был уверен, зависит вся моя дальнейшая судьба.

—     Я уже привык к своему новому званию, — майор сел за стол и придвинул к себе какие-то бумаги. — Три года даже на свободе много значат, а в вашем положении они могут показаться вечностью. Не надоело? — он спросил об этом без всякой подковырки, вполне серьезно и даже, как мне показалось, с участием.

"Для тех же секретарш"

И, наверно, для тех же сек­ретарш стало бы настоящим открытием то, что их патрон владеет пятикомнатной квартирой в Пати — одном из престижных районов Рима.

В квартире этой в течение последнего полуго­да постоянно жила двадцатилетняя молдавская проститутка, которую Федюшкин вывез из Одес­сы. То, что он требовал от нее и что она беспре­кословно исполняла, конечно, не поддается ни­какому описанию и может быть опубликовано лишь в специальных медицинских изданиях. Уж на что Нужкин считал себя небрезгливым, а и его чуть не стошнило, когда он просматривал тайную видеозапись некоторых утех...

—  Послушайте, я вас где-то видел, — заявил Нужкин, энергично встряхивая поросшую жест­кими рыжими волосами руку Федюшкина.

Склонив голову набок, первый заместитель ми­нистра снисходительно улыбнулся.

—   Вряд ли. Я мало куда выбираюсь. И уж в Соединенных Штатах точно не был.

—   Л я вас видел не в Штатах, — почти зло проговорил Нужкин. И щелкнул пальцами. — Вспомнил! Ну конечно же! Я вас видел в Риме. Вы потягивали мартини в летнем кафе на Пьяца Навона. В полном одиночестве. Кого-то ждали. Наконец, к вам подошла парочка: мужчина с очень симпатичной курчавой бородкой и прелест­ная сеньорита в белом платье. Я даже могу ска­зать, на какой машине вы все потом умчались. Это был темно-синий «опель-омега» 3000 8\У.

Мне кажется, если я поднапрягусь, то и номер этого лимузина вспомню. А? Как у меня память? Что скажете? Правда, потрясающая?

На Федюшкина было жалко смотреть. Он ка­зался раздавленным...

—  Так это были вы? — дожимал немилосерд­ный Нужкин, неотрывно глядя на свою жертву.

Вместо ответа Федюшкин дрожащей рукой до­стал платок и стал вытирать им лицо, на котором вдруг обильно выступили крупные капли пота.

—   У Валерия Сергеевича сегодня юбилей, — пришел, наконец, на помощь хозяину дома Гли-ваков, который с большим интересом наблюдал за этой сценой. — Шестьдесят лет!

—   Славный малый! — Нужкин хлопнул по пле­чу сановника. — Только молчаливый. Но ниче­го, я думаю, отойдет помаленьку. — И снова хлоп­нул Федюшкина по плечу. — Подарок за мной!

Повернувшись, он наткнулся на изучающие взгляды банкира и его министра безопасности.

—   Сергей Алексеевич Горинский, известный финансист, — подоспел Гливаков. — Илья Се­менович Сидорчук, генерал КГБ в отставке.

—   КГБ! Опять что-то замышляете, а? Признай­тесь, Илья Семенович? — засмеялся Нужкин, за­глядывая в глаза Старику.

—   Да что вы! — добродушно отвечал тот. — Нес это уже в прошлом, — добавил он с легкой грустью, очень натурально. Возможно, ожидал, что Горинский возьмет инициативу в свои руки. Но финансист упорно молчал, разглядывая аме­риканца с неподдельным интересом.

—   А как же тот паренек? — с откровенной ус­мешкой поинтересовался Нужкин.

—   Какой паренек?

—   Мне кажется, это был Никитин.

—   Вы с ним знакомы?

—   Знаком. Может быть, вы обратили внима­ние? Я очень общительный. Быстро схожусь с самыми разными людьми. А уж знакомлюсь еще быстрее.

Старик кашлянул.

—   Да, надо сказать, это бросается в глаза, — за­метил он.

Тогда ваше дело плохо...

—   Тогда ваше дело плохо, — сказал Ники­тин, — потому что этот контроль может осущест­влять лишь Горинский. Лично. Система прин­ципиально построена таким образом, что иначе она не работает...

С минуту Арсентьев обдумывал слова Ники­тина.

—   Да разве? — произнес он с сомнением. — Мне кажется, достаточно выявить членов Кон­сорциума.

—   Вы глубоко заблуждаетесь! — покачал голо­вой Никитин. — Представьте себе, что я, будучи, скажем, начальником шахты или директором за­вода, вхожу в Консорциум. И вам сей факт до­подлинно известен...

—   А для этого, между прочим, не нужно про­водить никаких расследований, — подал голос Молодцов. — Дело втом, что Консорциум офици­ально зарегистрирован. Так и называется: Обще­ство содействия научно-техническому прогрессу "Консорциум". Что-то вроде бывшего ВОИР. Внешне все чрезвычайно благопристойно и не­винно.

—  Почему именно "Консорциум"? — недо­уменно спросил Арсентьев.

Молодцов пожал плечами.

—   Вряд ли вам кто точно скажет. Думаю, здесь сыграла свою роль склонность Горинского к само­иронии... Не исключено, что привлекла как бы респектабельность этого слова, обращенного к провинциальной публике.

—   Вот видите! — подхватил Никитин. — И что вам даст знание того, что я член Консорциума? Прокурору настучите? Но у прокурора, даже если он никак не повязан, дел выше головы, и всякую бредятину он расследовать не станет. А вот ва­шей особой могут очень пристально заинтересо­ваться. В самом деле! Люди тихо-мирно живут, трудятся. А тут появляется некий субъект, делает какие-то странные заявления, пытается опоро­чить достойных руководителей... Указ президен­та о тридцати сутках, между прочим, никто не отменял. А в камере предварительного заключе­ния, мой друг, может очень многое случиться.

Арсентьев усмехнулся.

—   Вы очень красноречивы. И все же! Хоте­лось бы знать, на чем же строится подчинение в Консорциуме?

—   А на чем строится подчинение в "коза но-стра"? — спросил Никитин. — Закон омерты.

—   Но это все-таки не "коза ностра", — возра­зил Арсентьев.

—   В том смысле, что много опаснее, — прого­ворил Никитин. — Думаю, что, если ваш инте­рес к Консорциуму в самое ближайшее время не пропадет, вам уж точно придется ходить на тол­чок с этой игрушкой. — Никитин кивнул на пис­толет, который Арсентьев по-прежнему сжимал в руке. — Только, в отличие от меня, у вас не будет восемнадцати с половиной миллионов долларов.

Лицо у Арсентьева на мгновенье исказилось злобой.

—   Их нет пока и у вас!

—   Увы!

—   И все-таки, на чем строится подчинени? — Арсентьев повернулся к Молодцову. — Хотя бы на этот вопрос вы мне можете ответить.

—   Хотя бы... — усмехнулся Молодцов. — Хо­рошо, на этот вопрос я вам "хотя бы" отвечу. В основе всего лежит конкретика. У Сидорова одна, у Петрова другая и так далее.

—   Какая конкретика? — не понял Арсентьев.

Огонек щелкнул пальцами...

—   В этом. — Огонек щелкнул пальцами, и Макс живо освободил от бумажной обертки портрет, куп­ленный в галерее на Садовой. — Узнаете?

—   Разумеется. Это Валентин Никитин. Одно время он работал вместе с дядей, потом они ра­зошлись... Портрет написан по памяти.

—   Этот человек, — помолчав, негромко про­изнес Огонек, — застрелил двух моих людей. По­верьте, не самых худших. И принял деятельное участие в моем расстреле... Не его вина, что я остался жив. Кроме того, он убил одну молодую прекрасную женщину, которая готова была со мной сотрудничать...

Нелли покачала головой.

—   Это все ужасно, что вы говорите.

—   Я повешу его портрет в своем кабинете. Буду смотреть... Размышлять... Может быть, кое-что пойму. Но я хочу, чтобы рядом висел и мой соб­ственный портрет.

—   Зачем?

Огонек сделал неопределенное движение и по­молчал, прежде чем ответить.

—   Мне кажется, я знаю себя, — произнес он со странной улыбкой. — Если вы угадаете то, что я знаю о себе, значит, вы и Никитина изобрази­ли правдиво.

—   Но это займет не так уж мало времени, — предупредила Нелли.

—   Что мне время? Я почти отошел от дел. Буду приезжать к вам каждый день на один час. Уст­роит?

—   Вполне.

—   Стало быть, договорились.

Огонек встал и хотел уже прощаться, как дверь отворилась и в студию вошла девушка...

—  Святые угодники! — пробормотал Огонек. — Я даже не знал, что бывают такие красивые...

Даже Макс, которого женские прелести всегда оставляли равнодушным, и тот кашлянул и сде­лал движение головой, словно ему вдруг стал те­сен ворот рубашки.

Это была Марина Молодцова.

—   У нас, оказывается, гости, — удивительно мелодичным голосом проговорила она, с улыб­кой останавливаясь напротив мужчин.

—   Господин Огонек и... — Нелли споткнулась.

—   Просто Макс. — Макс неловко изобразил что-то вроде поклона.

—   А я просто Марина. — И рассмеялась. — А вы, значит, ужасные и знаменитые разбойники?

—   Но добрые внутри, — тем же шутливым то­ном продолжил Макс.

—   Как интересно! — Марина отступила и опус­тилась в одно из кресел, предложив жестом Огонь­ку и Максу тоже садиться. Оба послушно усе-НИОЬ на диван.

{насте, чего мне хочется больше всего? — продолжала Марина, озорно поблескивая свои­ми прекрасными и необычными ярко-фиалко­выми глазами. — Я мечтаю, господин Огонек, побывать у вас в гостях!

Огонек от неожиданности рассмеялся.

—   Зачем? — поднял он брови.

Тогда я сплю!

—   Тогда я сплю, — проговорила Клаша, на­крываясь одеялом с головой.

—   Ну? Так-таки ничего не брезжит? — спро­сил незнакомец хозяина.

—   Вы... — С озарившимся от догадки лицом Соломонов поднес руку ко лбу.

—   Наконец-то! Только не надо никаких имен! — жестко предупредил незнакомец, и в руке у него тускло блеснул вороненый ствол пистолета с глу­шителем. — За имя вы получите пулю.

—   Хорошо. — Соломонову было трудно ото­рвать взгляд от оружия. — Теперь я все понял... Это ведь вы подослали ко мне Клашу?

Громила вытащил изо рта сигарету и стряхнул пепел на пол.

—  Клаша была вашей надеждой, — прогово­рил он. — Клаша, если хотите, это мое свиде­тельство перед Богом, что я не хотел вас убивать. Иначе я давно отправил бы вас на тот свет. Вам это понятно?

—   Да, — с трудом разомкнул губы Соломо­нов.

—   А так, я думал, — продолжал амбал, — ста­рец вы многомудрый, сообразите, что от некото­рых материй стоит держаться подальше. Думал и надеялся, что наш общий знакомый обойдет вас стороной.

—   Нужкин... Боже мой! — Соломонов обли­зал пересохшие губы.

—   Но нет... Увы и ах! Все мои надежды рухну­ли. И наш друг к вам пожаловал, и на просьбу его вы откликнулись... Теперь вот в Штаты со­брались. Вы не оставили мне другого выбора. И я пришел сказать вам... прощайте!

—   Нет, нет! Погодите! — умоляюще закричал Соломонов. — Да, я совершил ошибку, признаю! Мне не стоило ворошить старые дела. Но ведь... это не такая непоправимая ошибка. Послушай­те! — Он задыхался от волнения, ему не хватало воздуха. — Я знаю, какими огромными возмож­ностями вы располагаете. Нужно быть полным безумцем, чтобы как-то задеть вас.

—   Но вы же задели, и даже очень, — усмех­нулся незваный гость.

—   Я не видел вас вот так — лицом к лицу, и как-то не сознавал, — лихорадочно частил Соло­монов Теперь... теперь мне все ясно. Предельно ясно! Америка? Это смешно, честное слово! Вы меня в любой Америке достанете! Послушайте, я же это прекрасно понимаю...

—   А вот я вас не очень. О чем вы?

в*

—   Давайте договоримся! Ведь можем же мы договориться. Я сДелаю для вас все, что вы захо­тите. Честное слово, я могу быть очень полезен. О том, что вы там... Ни-ни! Боже мой! Клянусь! Вы мне просто вырвете язык, если я хоть когда-нибудь, хотя бы каким-нибудь намеком дам по­нять... Но я же не самоубийца, не сумасшедший!

—   Вон вы о чем!

—   Вы сейчас меня убьете, Нужкин сразу запо­дозрит, чьих это рук дело. И тоже примет какие-нибудь меры. А так я скажу ему, что вы эмигри­ровали несколько лет назад, придумаю что-либо подходящее... — Соломонов остановился, и на последнем выдохе договорил: — Прошу вас! Я вас умоляю! Я не хочу умирать! Я все сделаю...

На лице гостя появилась недоуменная грима­са, он опустил голову и несколько минут сидел молча. Затаив дыхание, обливаясь потом и по­минутно вытирая его рукавом халата, Соломо­нов ожидал своей участи.

—  Хм! Это неожиданный поворот в сюжете, — сказал мужчина.

Он испытывающе посмотрел на старого адво­ката. Под этим пронзающим насквозь взглядом Соломонов задрожал, ноги у него подкосились, и он сел на кровать ни жив, ни мертв.