Уже через 3 месяца Фернандо Льоренте официально станет игроком Бьянконери. Ну а пока его можно считать первой стратегической добычей Джузеппе Маротты, который прошлым летом отказался отдавать за форварда 16 миллионов евро

Можешь не терзать себя

Можешь не терзать себя

—        Можешь не терзать себя, — я старался говорить как можно убедительнее. — Никакой твоей вины здесь нет и не может быть. Да уж если говорить до конца, ничего необычного и не было в ваших отношениях, и ты это прекрасно понимаешь.

—        Ну тогда что? Что?.. Ведь должна же быть причина!

Я не могу поверить, как это можно: быть близким с человеком почти пятьдесят лет и не знать его как самого себя!

—        А вот здесь ты ошибаешься, — мягко возразил я. — Даже для того, чтобы познать самого себя, человеку порой не хватает жизни.

—        Опять ты со своей философией, — поморщилась Верочка. — Я ведь тебя по-человечески спрашиваю, как старого друга Георгия.

—        А я тебе по-человечески и отвечаю. Эта философия, Верочка, и рождена жизнью, и проверяется ею. И, кстати, — решил я все же закончить свою мысль, — я думаю, познать самого себя иной человек не то что не может из-за лености ума или за неспособностью, а не хочет. И знаешь, почему?

—        Почему же? — Верочка посмотрела на меня как на хныкающего пациента, который мешает ей приступить к делу.

—        Потому что боится.

—        Кого?

—        А мало ли! — я поднялся. — Впрочем, я это и сам хотел бы узнать. Ну, звони.

В соседней комнате тонко попискивал электронный зуммер. Я остановился в дверях. Вава лежал на диване, задрав ноги на валик, и сдвинув брови, сосредоточенно давил на черной пластиковой коробке кнопки, помогая электронному волку ловить мячи. Он был так увлечен, что не сразу и заметил меня, а заметив, с трудом скрыл свое неудовольствие под маской покорного безразличия. Лениво снял ноги с валика и сел, глядя в пол.

—        Ты бы спросил мать, может, ей нужно в чем-то помочь.

Вава шмыгнул носом, а Верочка осторожно дотрону-11.К ь сзади до моей руки.

—        Оставь его, Павел, — и проводив меня до входной иери, добавила: — Ему сейчас тяжелее, чем мне. Он был * |к привязан к отцу.

М молча поклонился и вышел.

И какого черта я лезу не в свои дела! Да кувыркайтесь т.I, как хотите, мне-то что до этого! Я почувствовал, что двери старого дома Гурова медленно закрываются передо

мной. До того, как они закроются наглухо, мы еще успеем с Сиротой прошмыгнуть в щелку, помянуть своего старого товарища и выскочить. А потом забудется и этот район, потому что в нем у меня больше никого нет, и номер телефона, потому что в Верочке нужды никогда не испытывал, а она будет только рада избавиться наконец-то от человека, одно присутствие которого наводит ее на грустные мысли об утраченных иллюзиях. Все ее настоящее и будущее заполнит теперь тонкой духовной организацией великовозрастный Вава — Вава Георгиевич! И дай Бог им счастья!

Я вышел на проспект, и уже через пять минут лихой таксист с шиком мчал меня к центру города.

Я все пытался представить себе, как может выглядеть Ванечка сейчас, спустя сорок два года после нашей последней встречи, и отышу ли я его в этом огромном павильоне, напоминающем караван-сарай, вечно набитый гудящими, как шмели, пиволюбцами.

Когда-то там работал мой приятель, писатель-прозаик Гена Холин. Он несколько лет писал роман, перебиваясь случайными заработками, и когда стало совсем невмоготу, начал искать более существенное применение своим способностям. Но в редакциях журналов и издательствах хотя и не висели на дверях таблички "мест нет", тем не менее места он себе действительно не нашел. И тогда, отчаявшись, он взял партбилет и пошел в свой райком партии. Узнав, что перед ним писатель, секретарь райкома необычайно обрадовался: "Гуманист? Гуманисты нам сейчас, честно, нужны позарез! Необходимо укреплять кадрами торговлю, а без честных людей проблемы нам не решить. Пойдете директором в ресторан "Пльзеньский"? Ваш предшественник сейчас под следствием — совсем проворовался, обнаглел, стервец. Нужен кристально чистый человек! Писатель-коммунист — это как раз то, что нужно". И несчастному Холин у ничего не оставалось, как окунуться в самую гущу народной жизни. Не умирать же, в самом деле, с голоду в веселую эпоху взаимных услуг! Но теперь перед ним ежедневно, ежеминутно стал маячить образ таинственного сурового следователя, который, видимо, сверлил в это время глазами его предшественника.

Ничего не мог поделать добрейший и честнейший Гена Холин со своей жуликоватой братией. И только когда приглашал к себе в ресторан друзей, вот тут-то он и вымещал на них всю свою накопившуюся ненависть Не успевал Гена дать команду своим не в меру шустрым официанткам, как те уже услужливо обносили гостей пивом. Толстое лицо его багровело, шея наливалась кровью, и он шипел на них сквозь зубы: "Я вас самих заставлю выпить эту конскую мочу!.. Ко мне пришли друзья,, и прошу запомнить их всех в лицо... Чтобы сейчас же здесь было пиво!" Недопитые кружки вмиг исчезали у них из-под носа, и появлялось настоящее пльзеньское пиво. Не все, кто был в этой деревяшке, еще могут похвастать, что пили пльзеньское пиво. Не каждому это дано.

Недолго продержался писатель-прозаик на этом почетном посту — нервы все-таки сдали... А через год и Богу душу отдал, так и не завершив свой роман.

Так что сиди, Ванечка, и пей, что дают, и никто не уличит тебя во лжи в твоем Омске или Томске,' когда ты искренне станешь уверять, что пил настоящее чешское пиво. Сиди и не знай (зачем тебе это?), что в часы пик здесь подавал когда-то хмельным шаромыжникам сам Геннадий Холин, который так и не допел свою лебединую песню, потому что нужно было не петь, а жевать. А желторотые юнцы, развалясь в плетеных креслах, цедили ему через губу: "Не спи на ходу, дядя!.."

Мир праху твоему, дружище... Не стало ни писателя, ни директора, да и остроумный секретарь райкома, конечно, уже давно в бозе почил, так и пребывая, видать, до конца дней своих в гордом сознании честно исполненного долга.

Сиди, Ванечка, и оглядывайся по сторонам: кто же кого первый узнает?

Тогда ему, златокудрому восторженному красавцу с сияющим взором, было всего восемнадцать. И когда он появлялся в редакции, все наши девчонки млели и не шали, куда девать глаза от смущения, —- ведь они никогда не видели юного поэта. Их счастье, что в начале жизненного пути им встретился Ванечка, который не разочаровал их И не разрушил возвышенное представление о поэте и Поэзии. В пору повального безбожия они боготворили его — Ванечка принадлежал всем и никому в отдельности.

Ему многое прощалось, ведь поэт — не от мира сего, и нельзя мерить его общей меркой. Он мог, например, выйти на минутку из-за дружеского стола, и появиться лишь через неделю, а то и через месяц. Другому это запомнили бы на всю жизнь, только не Ванечке, вдохновение не предупреждает о своем приходе, оно является, берет поэта за руку и уводит... Куда оно уводило его, никто не знал, но мы относились к его выходкам как к чему-то предопределенному свыше, и никому в голову не приходило упрекать его.

Говорить с Сиротой о чем-нибудь кроме поэзии было бесполезно, — его больше ничего не интересовало. Хотя уже в ту пору он пережил столько, сколько другому хватило бы на две жизни.

Свирепый голод на Украине выкосил в деревне всех его родных и близких, когда ему минуло лишь девять лет. Ванечка чудом остался жив. Добрые люди довезли его до Дмитриевека (Макеевкой он стал через два года после этого) и, благословив, оставили у других добрых людей, а сами поехали дальше, спасаясь от неминуемого глада и мора. И остался Ванечка, как былинка в поле, колеблемая всеми ветрами — яко наг, яко благ. Даже настоящей фамилии своей не знал: не могло же быть фамилией их деревенское прозвище "Заможние" — богатые, состоятельные! Это все равно как лысому дают в насмешку прозвище Кудрявый.

Засраб Гуров

Засраб Гуров

Засраб Гуров был мэтром и последние годы учил молодых в вечернем Университете журналистики при Доме журналистов самостоятельно стучать на барабане. Поэтому-то я и не верил в способности Гурова что-либо оркестровать. Я и не скрывал от него своего неверия, но и отговаривать его не считал себя вправе. Во всяком случае, пусть уж лучше утешается миражами действительности, если сама действительность стала казаться ему недостойной пера. Гуров не стал передо мной распускать павлиньи перья и больше о своей эпохальной "опупее" никогда при мне не упоминал. А я, честно говоря, стал уж и забывать об этом. Оказывается, все же писал. И не эта ли тощая папка с "литературным наследием" и есть плод его ночных бдений?

—        Исполним и эту волю покойного, — сказал я Верочке и положил ладонь на папку. — Я прочту это сразу же после похорон. И посмотрю все его рукописи. Может, удастся что-нибудь издать.

—        Спасибо. Я до тебя ничего не буду трогать, — Верочка неумело ткнула сигарету в пепельницу и обожгла себе палец. Она сунула его в рот и поморщилась.

—        Что думаешь делать с Вавой? Ведь он уже второй год... — У меня чуть не вырвалось: "лоботрясничает", и это было бы непоправимо. И я вывернулся: — Второй год решает свою судьбу.

Верочка вздохнула:

—        Не каждому это дается легко. Вава — сложный ребенок. Как бы тебе это объяснить... У него очень тонкая, что ли, духовная организация. Его можно неосторожно сломать, и это было бы для него трагедией на всю жизнь. Не надо его ломать, пусть осмотрится сам.

"Черт побери! — хотелось закричать мне. — Да чтобы осмотреться, нужно встать хотя бы с дивана, разбить телевизор, выбросить этот фамильный японский магнитофон и взглянуть на мир своими глазами, а не глазами телевизионного режиссера или знаменитого микрофонного хрипача! Ведь уходят его лучшие годы! И за что ж ему такая материнская любовь-ненависть, превращающая родное дитя в жвачное животное! Опомнись, Вера-Верочка, не губи человека в самом расцвете сил, дай ему возможность пожить! Ведь не затем же ты родила симпатичного мальчика, чтобы своими руками сделать из него нравственного урода! Опомнись, пока не поздно!"

Ах, сколько я мог бы сказать ей, но я прекрасно знал, что значит сказать ей это. Слишком хорошо знал. И я тоже вздохнул, но уже по другой причине, и обреченно проговорил:

—        Пусть осмотрится. Куда ему торопиться.

И Верочка с благодарностью приняла эту поддержку.

—        Спасибо тебе. Я знала, что ты поймешь сердце матери. Вава — единственное, что у меня теперь осталось. И я сделаю для него все, чтобы он не чувствовал себя обездоленным.

Я уловил дрожь в ее голосе и, чтобы предупредить новые слезы, хотел отвлечь каким-нибудь пустым вопросом, но меня выручил телефонный звонок в прихожей. Верочка вышла и сразу же возвратилась.

—        Тебя.

—        Меня?

Верочка отвела глаза.

—        Подойди ты... Это Сирота.

Я выскочил в прихожую и схватил трубку.

—        Алло! Ванечка?

—        Я, Жора, — Сирота замолчал: мой голос с голосом Гурова спутать никак нельзя. — Это ты, Георгий?

Боже мой, у него даже голос не изменился, все такой же характерный хрипловатый баритон, и все то же мягкое "г", — куда от него денешься! Ах ты, макеевский парень Ванечка!

—        Ваня, дорогой, ты не узнал меня? — я, кажется, индсл, как Сирота морщит лоб, напрягая свою память, и КС стал его мучить. —Бобер говорит, Пашка!

—        Бо-бер!.. — послышался какой-то стук, щелчок, и !<>||ько после этого Ванечка заговорил снова. — Извини, это у меня трубка вырвалась: ладони сразу взмокли. Вы меня уже ждете? Скажи, как ехать.

—        Ты где?

—        В парке Горького.

—        А еще точнее?

—        Завтракаю — пльзенское пиво пью в деревяшке.

—        Слушай меня внимательно: сиди в этой деревяшке и никуда не уходи. Сейчас я возьму такси и приеду.

—        А Гуров где?

Я не знал, что ответить, и молчал.

—        Один приедешь? — недоумевал Ванечка.

—        Сиди на месте и — никуда! Понял меня?

—        Понял... Ну, я пошел сидеть, — и он повесил трубку. Верочка немигающим взглядом снова уставилась из

своего угла в дверцу холодильника.

—        Едешь? — спросила она тусклым голосом.

—        Да. Нужно еще заехать в "Вечерку", — я взял со стола серую папку. — Если понадоблюсь, звони мне домой. Мы сейчас же поедем с Сиротой ко мне. Поняла?

Верочка кивнула и, не поворачивая головы, попросила:

—        Присядь на минутку.

Я сел и положил папку на колени.

—        Скажи, Павел, только честно: ты ничего от меня не скрываешь?

—        Что ты имеешь в виду?

—        Ты прекрасно знаешь, как мы жили. Георгий тебе наверняка обо всем рассказывал. Всякое было, особенно когда жива была мама. Но после того, как она умерла, у нас почти не было ссор. Он делал свое дело, я — свое. Мы друг другу не мешали, и, честно говоря, если нас что и связывало, так это наш сын. Но между нами не было такого, что могло бы... что заставило бы его... Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я понял, что она хотела от меня услышать, и постарался успокоить ее.

Инвентаризационный акт

Инвентаризационный акт

Это был какой-то казенный инвентаризационный акт, составленный знающим свое дело канцеляристом. И тогда мне пришла в голову мысль: а ведь так мог написать перед лицом смерти человек, лишь глубоко презирающий эту жизнь и потому не удостоивший ее даже последним "прости". Но тут я вспомнил характер Гурова и то, как бесновался он в "Арагви" с толстой золотозубой армянкой, и сразу же отбросил свою дикую мысль — и как только она могла прийти мне в голову!

Среди прочих пунктов были и такие: "15. Передать, не вскрывая, рукопись моей книги, лежащую на письменном столе, Павлу Боброву, наказав читать ему после моих похорон. 16. Будет звонить Иван Сирота, объявить ему, что я умер, и встретиться со мной, ежели пожелает, он может на похоронах. Там мы с ним и помолчим, ибо сказать нам друг другу нечего".

Я отложил этот странный лист в сторону.

—        Что же все-таки случилось?

Вера посмотрела на меня покрасневшими глазами.

—        Я хотела спросить об этом у тебя. Ты же провел с ним вчера весь вечер. Может, ты что-нибудь заметил.

Я пожал плечами. Кроме последнего "прощай", на которое я тогда и внимания-то не обратил, ничто не предвещало такого печального конца. И тогда я вспомнил разговор о Ванечке Сироте. Кажется, упоминание о поэте его слишком уж беспричинно возбудило. Я пододвинул к себе лист и снова перечитал пункт 16-й: "Там мы с ним и помолчим, ибо сказать нам друг другу нечего".

Услужливая память мигом перенесла меня в тот, сорокалетней давности вечер, который почему-то никак не

(ахотел вспомнить Гуров, и я почувствовал запах некой тайны. Даже не тайны, а скорее всего — обстоятельства, суть которого неуловимо ускользала от меня и никак не желала принять четкие формы, ясного композиционного кшершения. Не хватало каких-то звеньев в цепи моих размышлений, а без них, как ни крути, все мои логические построения рассыпались в прах. Здесь мог что-то прояснить только Сирота.

—        А что Сирота — не звонил еще?

—        Гуров предупредил вчера, еще днем, меня и Ваву, чтобы мы всегда отвечали этому Сироте, что хозяина нет дома.

—        Вот как! — одно ускользающее звено я, кажется, нащупал. — Он не хотел с ним встречаться? Почему?

—        Почему... — Вера отвернулась к окну. — Во-первых, он сказал, что этому Сироте наверняка негде ночевать, и он напросится к нам. А где у нас? Сам видишь...

—        Я бы взял его к себе. Ну, а во-вторых?

—        А во-вторых, Гуров сказал, что никогда не имел ничего общего с этим Сиротой и давно успел забыть его, и что вообще... — Вера замолчала и дернула плечом.

—        Что — вообще?

—        Что он почти не был с ним знаком.

Вот это уже была новость! Ах, Гуров, Гуров, грешно и гать на пороге смерти. Теперь я был уже почти уверен, что н ту минуту, когда он только услышал голос Ванечки, душу •го постигло некое смятение, и смятение это оказалось «голь великим, что исход был уже неотвратим.

Значит, нужно было во что бы то ни стало встретиться « <' иротой. И я решил ждать его звонка хотя бы до второго пришествия, памятуя ту мудрость, что живые закрывают I и па мертвым, а мертвые открывают глаза живым.

—        На этот раз, — сказал я Верочке, — нужно исполнить последнюю волю покойного: объявить Сироте о смерти I урова и пригласить на похороны. Если тебе это почему-ГО неприятно, я возьму все на себя.

Верочка опять нервно дернула плечом (наверняка у Кого-то перехватила этот изящный жест) и капризно надула губы.

—        Это твое дело... Может, вспомните, как вместе по» Гт(>ам бегали.

—        Вера! Нельзя же сейчас...

—        Что нельзя? — Верочку прорвало, как соломенную плотину. — Ты думаешь, я не знаю, чего это Он побоялся пригласить его домой? Как бы ваш Сирота не проговорился, как бы не стал вспоминать годы молодости! Гуров даже позеленел, когда услышал его голос.

Я поднялся.

—        Вера, опомнись! О чем ты говоришь? Ведь его тело еще не остыло...

Кажется, до нее дошло. Она испуганно посмотрела на меня и, закрыв лицо ладонями, затряслась в беззвучном плаче.

Тихо шумел на слабом огне чайник. В соседней комнате резко скрипнул пружинами диван — Вава нервничал. Я заварил чай, разлил по чашкам.

—        Выпей, успокойся.

Верочка вытерла ладонью мокрое от слез лицо и судорожно вздохнула.

—        Извини, нервы не в порядке. Я молча кивнул и сел.

—        Надо дать некролог в "Вечерку".

—        Ты займешься этим?

—        Хорошо. И вообще подумай, чем я могу тебе сейчас помочь.

—        Спасибо. Я подумаю. Может, посмотришь его бумаги?

—        Обязательно. Потом.

Я попросил разрешения и закурил, бросив пачку "Явы" на стол. Верочка взяла пачку и дрожащими пальцами вытащила сигарету.

—        Разреши?

При Гурове Верочка никогда не курила. Он и понятия не имел, что она курит. Я поднес ей зажженную спичку. Затянувшись, она прикрыла кухонную дверь и отошла к окну.

—        Не хочу, чтобы Вава видел, — пояснила она и, отбросив руку с сигаретой за подоконник, глубоко вздохнула. — В последнее время Георгий очень много писал. Днем он закрывался в нашей комнате, а когда мы с Вавой ложились спать, переходил сюда, на кухню. Он и сегодня ночью писал.

—        Он не говорил, о чем пишет?

—        Нет. Да я никогда и не спрашивала его. Это было его личным делом.

Что верно, то верно, — в семье это всегда было его личным делом. Гуров как-то пожаловался мне, что жена даже не читает его публикаций. И как я почувствовал, это глубоко ранило его честолюбие. Но больше всего его возмущало то, что проявляя полнейшее безразличие к его журналистскому труду, Верочка никогда не скрывала свою {аинтересованность в его гонорарах. "Но это же безнравственно, — говорил он мне. — Идеи, которые я рождаю, переводить в деньги, совершенно не интересуясь самими идеями!" Я напомнил ему, что всякая воплощенная идея становится материальной силой, и Верочке можно лишь позавидовать, что она дошла до этой глубокой философ-с кой мысли своим умом, интуитивно. К тому же, упрекнул и его, он ведь тоже не интересуется, почему Верочка нырвала, скажем, у сантехника Иванова не резец, а коренной зуб. И обвинил его в эгоизме. Гуров был так возмущен моими рассуждениями, что даже не нашелся, что ответить.

Конечно, сравнивать блестящую идею с гнилым зубом, может быть, и рискованно, однако как еще на все это посмотреть. Всякая ныне блестящая идея тоже ведь не тстрахована от разрушительного действия кариеса, и как к- потом ни латай пломбами из желания сохранить благопристойную оболочку, придет время, и не миновать ей щипцов доктора-реалиста. Так что напрасно Гуров обиделся, недодумал тогда мою мысль. Но этим самым он как раз лишний раз и доказал, как мирская суета не дает человеку крылья, чтобы воспарить духом.

Гуров давно говорил мне, что пишет нечто эпохальное. Да и кто тогда из пишущих был согласен на меньшее! И ) ксь человек не соразмеряет свои силы со своими возможностями и пытается откусить больше, чем может проглотить. Даешь эпопею! Нет, не напрасно прозвали > I и плотные косяки эпопей "опупеями", а их творцов — "опупейщиками".

I уров не годился даже в "опупейщики", он был обыч-Ным добропорядочным "засрабом" — заслуженным ра-|».шиком культуры. Звание, конечно, не совсем благо-

звучное, да ведь и дается-то оно не за заслуги в облагораживании общества, аза количество протертых штанов, так что ничего особенного и необычного в этом нет. Как зайца учат выбивать дробь на барабане, так и журналист-газетчик с годами набивает себе руку. У него появляются свои штампы: штампы-идеи, штампы-мысли, штампы-фразы, которые, впрочем, в совокупности называются уже стилем, а человек, усвоивший его, позволяет, величать себя мэтром.

УТОПИЙ ЕВГРАФОВЫЙ

УТОПИЙ ЕВГРАФОВЫЙ

Я почувствовал, что меня начинает грнзть нехорошая черная зависть. Черт побери, подумал я, дамьі мои, платить будем поровну, а слава ему одному? Так не пойдет!

Я извинился и вьішел из-за стола. Еще не зная, что предпринять для поднятия своего престижа, я прошел к гардеробной и тут заметил необьічайное, какое-то сдер-жанное оживление. Суетился и бессмьісленно взмахивал руками дежурньїй, пьгхтел с налитой кровью шеей, вечно подшофе, бьівший адмирал, а ньіне главннй администра-тор Дома, по углам перешептнвались девицьі, глядя блес-тящими глазами туда, ще мелькали услужливьіе руки гардеробщика дяди Васи. Я подошел поближе и увидел окруженную поклонниками и поклонницами високую стройную фигуру молодого человекав черном костюме, с гладко зачесанннми назад темними волосами и низко подбритьіми висками. Боже мой! Зто бьш сам Тимур — ярко вспьіхнувшая в прошлом году звезда зстрадн, вспнх-нувшая и покорившая всех, предмет зависти и поклоне-ния. Такого подарка судьбьі я даже не ожидал. Решение созрело мгновенно.

Я решительно подошел к нему и, приложив ПО-БОСТОЧ-ному правую руку к сердцу, слегка поклонился. Зто его, кажется, не столько проняло, сколько удивило. Он при-поднял длиннне чернне брови и вопросительно посмот-рел на меня.

—        Извините, Тимур. Можно вас на два слова? Тимур бьіл потомствснним интеллигентом и потому

обрушившаяся на нею вдруг шумная слава не вскружила ему голову. И он бьш необнчайно доверчив, чем я (до сих пор проклинаю себя!) подло и воспользовался.

—        Послушайте, Тимур... — я, негодяй, даже имел на-глость помяться, изображая смущение. — Вопрос жизни и смерти... Никогда не думал, что могу еще так влюбиться: в мои-то годи! А она, — я горестно всплеснул руками и повесил голову. — Она не обращает на меня никакого виймання!..

Тимур, кажется, забеспокоился.

—        Да, но чем же я-то могу вам помочь?

—        О! — воскликнул я. — Вьі-то как раз и можете! Ви ведь йдете в ресторан?

—        Да.

—        ВИ будете проходить мимо нашего столика — сразу слева от двери, — и только скажите мне: "Здравствуй, Паша". Ви даже не представляєте себе, как зто поднимет меня в ее глазах. Ви же знаєте — женщиньї! А вам зто ничего не стоит. Тимур засмеялся.

—        Значит, "здравствуй, Паша"?

—        "Здравствуй, Паша" — и все!

Я увидел, что Тимуру понравилась зта маленькая хит-рость. Он, уже не сдерживаясь, рассмеялся грудним заразительним смехом, а я чуть ли не бегом вернулся на своє место.

—        От кого ти бежал? — спросил меня Гуров. Я устало махнул рукой.

—        Да ну его! Тимур Гаджибеков пришел, негде от него даже спрятаться...

Наши подружки переглянулись, и Цещшия недоверчи-во спросила:

—        Ви сказали, Тимур Гаджибеков?

—        Ну да! А что, собственно, случилось?

И в зто время вошел Тимур. За ближними столиками перестали жевать и застили с раскрнтьши ртами: телеви-зионное диво узнавали сразу. Тимур повернулся к нашему столику и поднял руку.

—        Здравствуй, Паша! — сказал он и широко улнбнулся. Я поморщился, словно от зубной боли, и застонал:

—        О Господи! Как же ти мне надоел...

Улнбка медленно сползла с лица Тимура. Он побледнел и будто окаменел весь. Все произошло так бистро и неожиданно, что никто ничего толком и понять не успел. Подоспевшие поклонники подхватили его под руки, и вся компания скрилась за дверью закритого зала — только для важних чинов.

Тамбовские подружки смотрели на меня во все глаза: сели я позволил такое с их кумиром!.. Не знаю, что они думали о бо мне, но мне вдруг стало так гадко, так противно за самого себя, что я готов бьш провалиться сквозь землю. Потом подходили и отходили еще какие-то люди, Гуров приветствовал их, назнвал любопьггной Це-цилии имена известньгх писателей, актеров, бардов, и та только тихо млела: "Неужели?", "Что вн говорите!", "А на зкране он совсем другой..."

— И в жизни все люди другие, — глубокомьісленно вздохнул Гуров, понимая, что теперь-то уж ему меня никак не перещеголять.

Понимали зто и наши дамьі. Зто ведь надо — встретиться лином клицус самим Тимуром Гаджибековьім! Расскажи кому в Тамбове, разве поверят? Да никогда в жизни! А зтот Павел бегает от нею, как от навязчивой собачонки. Конечно, что им, зтим журналистам, какой-то там домо-рощенньїй зстрадник, когда специально для них в зтих европах и америках поют в посольствах здитьі пиаф и ирмьі сумак — при розовом свете и на фоне голубого бархата. Наблюдая за подружками, я бьіл абсолютно уве-рен, что именно так они и думают. (Потом моя догадка, к сожалению, подтвердится.) Ох, уж зтот наш отечествен-ньгй кинематограф!

А я клял себя на чем свет стоит — так оскорбить простодушное доверие, употребить во зло сделанное тебе добро! Опять заигрался, никаких тормозов... О том, чтобьі пойти сейчас к Тимуру и извиниться, не могло бьггь и речи. Надо дать ему остьггь. В конце концов, решил я, если он сразу прикял мою шутку, то не может не оценить и ее изящное завершение. Он человек умньїй, тонкий — еще и сам посмеется. Во всяком случае, пошлю ему попозже записочку.

Немного успокоив свою нечистую совесть, я велел Гурову ловить, пока не поздно, Яшу.

Официант Яша бьіл достопримечательностью Дома. И бьіло ему в ту пору уже около восьмидесяти. По-юношески стройннй, изящньїй, с короткой стрижкой совершенно бельгх, тщательно уложенньгх на косой пробор волос и с бледно-голубьіми умньїми глазами, он вполне мог бьі играть в каком-нибудь фильме английского аристократа, а не суетиться между столиками и мраморньїми колонна-ми. Говорили, что Яша в молодше годьі прошел школу в знаменитом петербургском ресторане Николая Палкина. Все может бьггь. Яша бьіл всеобщим любимцем, от него никогда не требовали сдачи (а некоторьіе даже брали у него взаймьі, чтобьі доехать до дома), и каждьій считал своим долгом незаметно поставить ему на служебньїй столик рюмочку, стопочку, лафитничек: "Яша, не побрезгайте..." И Яша не брезговал, хотя всегда как бьі смущался: "Ах, на работе, знаєте ли..."

Но когда зал наполнялся тяжельїм шмелиньїм гулом и за сизьіми клубами табачного дьіма уже смутно просмат-ривались мраморньїе колонньї, начинали раздаваться от-дельньїе голоса:

—        Старики, у кого мой ромштекс?

—        Идите сюда! — откликались из-за дьгмной завесн. — А, зто тьі, Вася? А моя суворовская, случайно, не у тебя?

—        У меня суворовская, — раздавалось с другого кон-ца. — А кому Яша поставил мои шампиньончики?

Яшу зто не смущало, как, собственно, не смущало и "стариков". Даже напротив: вдруг обнаруживались друзья, которьіх долго не видел, завязьівались новьіе (и нужньїе!) знакомства — шло братание.

С нашей поджаркой Яша не заблудился. Во-первьгх, зто трудно бьіло сделать — мьі сидели у самой двери, мимо не пройдешь, а во-вторьгх, фирменное блюдо стоило дорого и потому заказов бьіло на счет. Когда словно живьіе (на горячей плитке!), шкворчащие и шипящие на раскален-ной сковороде розовьіе куски мяса, окутанньїе клубами пара, вносили в зал, наступала тишина. Зто бьіло как священнодейетвие.

КОНСТАНТИН ЕВГРАФОВ

теряла рассудок. Конечно, Жорка до дома не доехал, и зта доморощенная Медея решила таким оригинальньїм способом узнать, не у меня ли ночует ее супруг. Тьфу, черт, ведь она ясно сказала, что дома он ночевал!

Вчерашний вечер мм провели с Гуровьім в "Арагви". Из-за стола поднялись поздно, когда в ресторане стоял дьш коромислом и национальньїй оркестр, усиленньїй могучими динамиками, гремел так, что дрожали фужерн на столе. Ми ВИШЛИ на почти безлюдную улицу Горького и никак не могли отдьшіаться. "Как ти?" — спросил я. Задумавшийся Гуров вскинул голову и внимательно по-смотрел мне в глаза, будто я заподозрил его в чем-то: "Хорошо, а что?" — "Ничего, — сказал я ему, — зкачит, доедєшь один, А мне, честно говоря, ночние круизи ни к чему".

Я остановил такси, посад ил Гурова и еще раз попнтался утолить своє любопитство: "И все-таки, в честь чего такие торжества? Не томи, Жора, а то ведь я не усну". Гуров повернул ко мне бледное в свете уличних фонарей лицо и проговорил совершенно трезво, без улнбки: "А все ато ради того, чтобьі сказать тебе: прощай, Паша". — "Прощай, Жора. Спасибо, все било хорошо".

Мне торопиться бьіло некуда, и я решил прогуляться до Сретенки пешком.

—        Алло, алло, — звала трубка. — Тьі меня сльїшишь, Павел?

—        Сльшіу, хорошо сльїшу. Как зто случилось?

—        Тьі не мог бн приехать?

—        Ну, конечно! А все-таки, как зто случилось?

—        Когда все уснули, он закрьілся в туалете. Вава сорвал дверь, когда бьшо уже поздно... Ведь вьі вчера бьши вместе? Он говорил мне...

—        Вместе, — кивнул я, будто бьіВера могла меня видеть.— Сейчас приеду. И пожалуйста, успокойся, — добавил я уже больше из приличия, чем от необходимости успокоить ее. Как я заметил по тону ее голоса, поговорив со мной, она пришла в себя и теперь, видно, смирилась с тем, что произошло и что теперь не бьшо возможности изменить.

Я положил трубку и посмотрел на окно. Уже почти совсем рассвело, и я мог хорошо различить на картине, висящей на противоположной стене, бельїй треугольник паруса на гребне пенящейся волньї. И только теперь до меня дошел смьісл зтого предрассветного разговора, я Наконец понял, что произошло, и стал проваливаться в темную пустоту. Так бьівает, когда смертельная опасность настигает тебя, проносится мимо, и тьі не успеваешь напугаться, и лишь потом подкашиваются ноги, и во рту становится сухо. Все зто настолько нереально, что я, как в бреду, протянул руку и осторожно нащупал телефонную трубку. Она еще хранила тепло моей ладони. Конечно же, зто бнл не сон. Боясь пошевелиться, чтобьі не растерять слова, которьіе мне говорила Вера, я закрьш глаза и стал прокручивать в памяти вчерашний вечер.

Он позвонил мне вчера во второй половине дня и спросил, чем я буду занят вечером. Дел у меня никаких не бьшо, и я поинтересовался, не собирается ли он пригла-сить меня в ресторан. Кажется, Гуров даже икнул от неожиданности.

—        Тьі неинтересньїйчеловек, Пашка, — проворчал он. — Тьі не можешь даже самому себе сделать сюрприз. Я действительно приглашаю тебя в "Арагви". Понимаешь, Бобер, у журналиста вдруг появились лишние деньги.

—        Лишние? — спросил я.

—        Ну да! Лишние — зто когда о них не знает жена. Такое случается, хотя и очень редко. Можно сказать, исторический случай. Но дело даже не в зтом: в кои-то пеки раз, Паша, хочется почувствовать себя человеком.

Тут я спорить не стал: где ж еще и почувствовать себя человеком, как не в "Арагви"! Гуров велел бьіть к семнад-цати ноль-ноль в вьіглаженньїх штанах и при галстуке. Я сказал, что сейчас, напротив, можно ходить в ресторанн и театрьі в мятьгх штанах и трикотажньгх свитерах.

—        Трепло, — буркнул Гуров и повесил трубку.

В семнадцать ноль-ноль мьі встретились у "Арагви". Крспко сбитьій швейцар, заметав Гурова через застеклен-11 v ю дверь, на которой висела табличка " Мест нет", вьішел ему навстречу и, едерживая крутой спиной нетерпеливую пчередь страждущих, пропустил нас, и мн, не испьггавая никаких неудобств, оказались в гардеробной.

—        Послушай, — не вьщержал я, — у тебя здесь открьгг . чет? Мне кажется, мн могли бн пройти сюда и в трусах, а?

—        Могли бн, — согласился Гуров, — только не принято. Он взял меня под руку и повел по лєстнице, устланной

красньїм ковром, вниз. А когда к нам подошел импозант-нмй метрдотель с приклеенной ульїбкой и проводил в уютньїй уголок за отдельньїй столик (на две персони!), я уже ничему не удивлялся и действительно почувствовал себя персоНой.

—        Здесь вам будет удобно, — сказал метр и отошел, пожелав нам приятно провести вечер.

И тотчас, повинуясь его неуловимому знаку, поданному мимоходом, у столика, как из-под земли, вьірос обаятель-нейший белозубьій красавец. Таких я видел только на раскрашеиньїх картинках, которьіе в первне послевоен-ньіе годм на железньгх дорогах южного направлення суетливо продавали по вагонам невзрачньїе субьектьі, почему-то всегда притворявшиеся глухонемьіми. "Люби меня, как я тебя!" — так било написано под портретами красавцев.

И БОТ теперь зтот "люби меня, как я тебя!", словно сошедший с достопамятной открьггки, ослепительно ульї-баясь, готов бьіл, кажется, стоять перед нами вечность, лишь бьі только мьі без суетьі и легкомьісленной поспеш-ности вьібрали то, что изволим кушать. И подсказки его как бьі вовсе и не бьіли подсказками (разве он осмелится советовать таким уважаемьім гостям!), зто бьіли идеи, так сказать, импульсьі, дающие стратегическое направление нашим умам, не более того.

—        "Наполеон"? — переспросил он снисходительно, однако ж не настолько, чтобьі смутить нас нашим невеже-ством. — Могу предложить "Двин".

—        А... — хотел бьіло вклиниться я, вспомнив, что в последний раз пивал зтот коньяк лет зтак тридцать назад и с тех пор о нем не било ни слуху ни духу, но Гуров больно наступил мне на ногу, и я только молча кивнул. — Нуда... Конечно, — и больше уж не пьітался лезть в калашньїй ряд.

Теперь я только надеялся с несвойственной мне мсти-тельностью усльїшать из уст красавца такие родньїе и привьічньїе моєму слуху вираження, как "нету", "кончи-лось", "не держим" и все, конечно, "с сожалением", "к огорчению", "увьі", чтобьі хоть чем-то смутить зтого невозмутимого и самоуверенного пижона. Но "увьі" сказал я мьісленно сам себе, потому что здесь, судя по всему, ничего не кончалось и все держали.

—        Что будем курить? — спросил меня Гуров, когда заказ, кажется, бьіл уже принят.

И тогда я не сдержался и вьшалил:

—        Только "Герцеговину Флор"! Иначе я ухожу. Красавец блеснул ослепительной ульїбкой и изящньїм

движением вьінул кончиками пальцев из кармана своєю безукоризненного голубого пиджака роскошную пачку "Герцеговини Флор". Я бьіл сражен.

—        Ничего не забьіли? — и опять белоснежная улнбка.

—        Благодарим вас, — кивнул Гуров. — Если что вспом-ним, скажем.

Красавец, как-то грациозно изогнувшись, будто боялся в развороте удариться о невидимую притолоку, повернул-ся и показал нам спину.

—        Вот! — обрадовался я. — Наконец все же виперла из него хамская сущность!

—        Ти о чем?

—        Мне рассказнвали, в Английском клубе, знаешь, там, ще сейчас музей Революции, так вот в Английском клубе гарсони отходили от стола задом. А зтот?

—        Но ти же не в Английском клубе, — Гуров засопел и, кажется, серьезно обиделся. — А вообще-то, если б ти не бнл моим гостем, я назвал би тебя свиньей. Но я зтого не сделаю, потому что я воспитанньш человек.

—        А что же я?

—        Если ти сейчас же одумаешься и извинишься за своє свинство, то тоже будет воспитанньш.

Видно, я действительно слишком рагнгрался.

—        Извини, друг мой Жора, честное слово, я нечаянно, — я дотянулся до его руки, лежащей на столе, и нежно-нсжно погладил длинньїе тонкие пальцн. — Я так думаю, ■по зто нервное. Но истерики не будет — я одержу себя, поверь.

—        Паяц, — буркнул Гуров, все еще продолжая сердить-я, — но я уже видел, что моє извинение вполне удовле-

орило его.

Да и не мог Гуров на меня долго сердиться — слишком хорошо ми знали друг друга, чтобн обращать внимание на всякне пустяки. А как ему бьшо не обидеться, если он вьікладьівался, как мог, а зтот гарсон только что нос мне салфеткой не вьггер, да и то потому, что я не попросил его об зтом. И вместо благодарности — хамство! Переиграл немного, сознаюсь. Однако...