Вы же знаете — женщины!

—   меня в ее глазах. Вы же знаете — женщины! А вам это ничего не стоит. Тимур засмеялся.

—    Значит, "здравствуй, Паша"?

—    "Здравствуй, Паша" — и все!

Я увидел, что Тимуру понравилась эта маленькая хит­рость. Он, уже не сдерживаясь, рассмеялся грудным заразительным смехом, а я чуть ли не бегом вернулся на свое место.

—   От кого ты бежал? — спросил меня Гуров. Я устало махнул рукой.

—  Да ну его! Тимур Гаджибеков пришел, негде от него даже спрятаться...

Наши подружки переглянулись, и Цецилия недоверчи­во спросила:

—    Вы сказали, Тимур Гаджибеков?

—    Ну да! А что, собственно, случилось?

И в это время вошел Тимур. За ближними столиками перестали жевать и застыли с раскрытыми ртами: телеви­зионное диво узнавали сразу. Тимур повернулся к нашему столику и поднял руку.

—    Здравствуй, Паша! — сказал он и широко улыбнулся. Я поморщился, словно от зубной боли, и застонал:

—    О Господи! Как же ты мне надоел...

Улыбка медленно сползла с лица Тимура. Он побледнел и будто окаменел весь. Все произошло так быстро и неожиданно, что никто ничего толком и понять не успел. Подоспевшие поклонники подхватили его под руки, и вся компания скрылась за дверью закрытого зала — только для важных чинов.

Тамбовские подружки смотрели на меня во все глаза: если я позволил такое с их кумиром!.. Не знаю, что они думали обо мне, но мне вдруг стало так гадко, так противно за самого себя, что я готов был провалиться сквозь землю. Потом подходили и отходили еще какие-то люди, Гуров приветствовал их, называл любопытной Це­цилии имена известных писателей, актеров, бардов, и та только тихо млела: "Неужели?", "Что вы говорите!", "А на экране он совсем другой..."

— И в жизни все люди другие, — глубокомысленно вздохнул Гуров, понимая, что теперь-то уж ему меня никак не перещеголять.

Понимали это и наши дамы. Это ведь надо — встретить­ся лицом к лицу с самим Тимуром Гаджибековым! Расска­жи кому в Тамбове, разве поверят? Да никогда в жизни! А этот Павел бегает от него, как от навязчивой собачонки. Конечно, что им, этим журналистам, какой-то там домо­рощенный эстрадник, когда специально для них в этих европах и америках поют в посольствах эдиты пиаф и ирмы сумак — при розовом свете и на фоне голубого бархата. Наблюдая за подружками, я был абсолютно уве­рен, что именно так они и думают. (Потом моя догадка, к сожалению, подтвердится.) Ох, уж этот наш отечествен­ный кинематограф!

А я клял себя на чем свет стоит — так оскорбить простодушное доверие, употребить во зло сделанное тебе добро! Опять заигрался, никаких тормозов... О том, чтобы пойти сейчас к Тимуру и извиниться, не могло быть и речи. Надо дать ему остыть. В конце концов, решил я, если он сразу принял мою шутку, то не может не оценить и ее изящное завершение. Он человек умный, тонкий — еще и сам посмеется. Во всяком случае, пошлю ему попозже записочку.

Немного успокоив свою нечистую совесть, я велел Гурову ловить, пока не поздно, Яшу.

Официант Яша был достопримечательностью Дома. И было ему в ту пору уже около восьмидесяти. По-юношески стройный, изящный, с короткой стрижкой совершенно белых, тщательно уложенных на косой пробор волос и с бледно-голубыми умными глазами, он вполне мог бы играть в каком-нибудь фильме английского аристократа, а не суетиться между столиками и мраморными колонна­ми. Говорили, что Яша в молодые годы прошел школу в знаменитом петербургском ресторане Николая Палкина Все может быть. Яша был всеобщим любимцем, от него никогда не требовали сдачи (а некоторые даже брали у него взаймы, чтобы доехать до дома), и каждый считал своим долгом незаметно поставить ему на служебный столик рюмочку, стопочку, лафитничек: "Яша, не по­брезгайте..." И Яша не брезговал, хотя всегда как бы смущался: "Ах, на работе, знаете ли..."

Но когда зал наполнялся тяжелым шмелиным гулом и за сизыми клубами табачного дыма уже смутно просмат­ривались мраморные колонны, начинали раздаваться от­дельные голоса:

—  Старики, у кого мой ромштекс?

—    Идите сюда! — откликались из-за дымной завесы. — А, это ты, Вася? А моя суворовская, случайно, не у тебя?

—    У меня суворовская, — раздавалось с другого кон­ца. — А кому Яша поставил мои шампиньончики?

Яшу это не смущало, как, собственно, не смущало и "стариков". Даже напротив: вдруг обнаруживались друзья, которых долго не видел, завязывались новые (и нужные!) знакомства — шло братание.

С нашей поджаркой Яша не заблудился. Во-первых, это трудно было сделать — мы сидели у самой двери, мимо не пройдешь, а во-вторых, фирменное блюдо стоило дорого и потому заказов было на счет. Когда словно живые (на горячей плитке!), шкворчащие и шипящие на раскален­ной сковороде розовые куски мяса, окутанные клубами пара, вносили в зал, наступала тишина. Это было как священнодействие. И все оглядывались на звук: кто гуля­ет? И не завидовали — журналистская жизнь переменчива: "сегодня ты, а завтра я!"

Дамы наши никуда не торопились, и я сделал вывод, что им здесь понравилось, так понравилось, что они даже забыли о своем нынешнем положении. Однако надо было закругляться.