ничего не буду трогать.

—    Спасибо. Я до тебя ничего не буду трогать, — Верочка неумело ткнула сигарету в пепельницу и обожгла себе палец. Она сунула его в рот и поморщилась.

—    Что думаешь делать с Вавой? Ведь он уже второй год... — У меня чуть не вырвалось: "лоботрясничает", и это было бы непоправимо. И я вывернулся: — Второй год решает свою судьбу.

Верочка вздохнула:

—  Не каждому это дается легко. Вава — сложный ребенок. Как бы тебе это объяснить... У него очень тонкая, что ли, духовная организация. Его можно неосторожно сломать, и это было бы для него трагедией на всю жизнь. Не надо его ломать, пусть осмотрится сам.

"Черт побери! — хотелось закричать мне. — Да чтобы осмотреться, нужно встать хотя бы с дивана, разбить телевизор, выбросить этот фамильный японский магни­тофон и взглянуть на мир своими глазами, а не глазами телевизионного режиссера или знаменитого микрофон­ного хрипача! Ведь уходят его лучшие годы! И за что ж ему такая материнская любовь-ненависть, превращающая родное дитя в жвачное животное! Опомнись, Вера-Вероч­ка, не губи человека в самом расцвете сил, дай ему возможность пожить! Ведь не затем же ты родила симпа­тичного мальчика, чтобы своими руками сделать из него нравственного урода! Опомнись, пока не поздно!"

Ах, сколько я мог бы сказать ей, но я прекрасно знал, что значит сказать ей это. Слишком хорошо знал. И я тоже вздохнул, но уже по другой причине, и обреченно прого­ворил:

—  Пусть осмотрится. Куда ему торопиться.

И Верочка с благодарностью приняла эту поддержку.

—  Спасибо тебе. Я знала, что ты поймешь сердце матери. Вава — единственное, что у меня теперь осталось. И я сделаю для него все, чтобы он не чувствовал себя обездоленным.

Я уловил дрожь в ее голосе и, чтобы предупредить новые слезы, хотел отвлечь каким-нибудь пустым вопросом, но меня выручил телефонный звонок в прихожей. Верочка вышла и сразу же возвратилась.

—    Тебя.

—    Меня?

Верочка отвела глаза.

—  Подойди ты... Это Сирота.

Я выскочил в прихожую и схватил трубку.

—  Алло! Ванечка?

—  Я, Жора, — Сирота замолчал: мой голос с голосом Гурова спутать никак нельзя. — Это ты, Георгий?

Боже мой, у него даже голос не изменился, все такой же характерный хрипловатый баритон, и все то же мягкое "г", — куда от него денешься! Ах ты, макеевский парень Ванечка!

—    Ваня, дорогой, ты не узнал меня? — я, кажется, видел, как Сирота морщит лоб, напрягая свою память, и не стал его мучить. —Бобер говорит, Пашка!

—    Бо-бер!.. — послышался какой-то стук, щелчок, и только после этого Ванечка заговорил снова. — Извини,