Инвентаризационный акт

Инвентаризационный акт

Это был какой-то казенный инвентаризационный акт, составленный знающим свое дело канцеляристом. И тогда мне пришла в голову мысль: а ведь так мог написать перед лицом смерти человек, лишь глубоко презирающий эту жизнь и потому не удостоивший ее даже последним "прости". Но тут я вспомнил характер Гурова и то, как бесновался он в "Арагви" с толстой золотозубой армянкой, и сразу же отбросил свою дикую мысль — и как только она могла прийти мне в голову!

Среди прочих пунктов были и такие: "15. Передать, не вскрывая, рукопись моей книги, лежащую на письменном столе, Павлу Боброву, наказав читать ему после моих похорон. 16. Будет звонить Иван Сирота, объявить ему, что я умер, и встретиться со мной, ежели пожелает, он может на похоронах. Там мы с ним и помолчим, ибо сказать нам друг другу нечего".

Я отложил этот странный лист в сторону.

—        Что же все-таки случилось?

Вера посмотрела на меня покрасневшими глазами.

—        Я хотела спросить об этом у тебя. Ты же провел с ним вчера весь вечер. Может, ты что-нибудь заметил.

Я пожал плечами. Кроме последнего "прощай", на которое я тогда и внимания-то не обратил, ничто не предвещало такого печального конца. И тогда я вспомнил разговор о Ванечке Сироте. Кажется, упоминание о поэте его слишком уж беспричинно возбудило. Я пододвинул к себе лист и снова перечитал пункт 16-й: "Там мы с ним и помолчим, ибо сказать нам друг другу нечего".

Услужливая память мигом перенесла меня в тот, сорокалетней давности вечер, который почему-то никак не

(ахотел вспомнить Гуров, и я почувствовал запах некой тайны. Даже не тайны, а скорее всего — обстоятельства, суть которого неуловимо ускользала от меня и никак не желала принять четкие формы, ясного композиционного кшершения. Не хватало каких-то звеньев в цепи моих размышлений, а без них, как ни крути, все мои логические построения рассыпались в прах. Здесь мог что-то прояснить только Сирота.

—        А что Сирота — не звонил еще?

—        Гуров предупредил вчера, еще днем, меня и Ваву, чтобы мы всегда отвечали этому Сироте, что хозяина нет дома.

—        Вот как! — одно ускользающее звено я, кажется, нащупал. — Он не хотел с ним встречаться? Почему?

—        Почему... — Вера отвернулась к окну. — Во-первых, он сказал, что этому Сироте наверняка негде ночевать, и он напросится к нам. А где у нас? Сам видишь...

—        Я бы взял его к себе. Ну, а во-вторых?

—        А во-вторых, Гуров сказал, что никогда не имел ничего общего с этим Сиротой и давно успел забыть его, и что вообще... — Вера замолчала и дернула плечом.

—        Что — вообще?

—        Что он почти не был с ним знаком.

Вот это уже была новость! Ах, Гуров, Гуров, грешно и гать на пороге смерти. Теперь я был уже почти уверен, что н ту минуту, когда он только услышал голос Ванечки, душу •го постигло некое смятение, и смятение это оказалось «голь великим, что исход был уже неотвратим.

Значит, нужно было во что бы то ни стало встретиться « <' иротой. И я решил ждать его звонка хотя бы до второго пришествия, памятуя ту мудрость, что живые закрывают I и па мертвым, а мертвые открывают глаза живым.

—        На этот раз, — сказал я Верочке, — нужно исполнить последнюю волю покойного: объявить Сироте о смерти I урова и пригласить на похороны. Если тебе это почему-ГО неприятно, я возьму все на себя.

Верочка опять нервно дернула плечом (наверняка у Кого-то перехватила этот изящный жест) и капризно надула губы.

—        Это твое дело... Может, вспомните, как вместе по» Гт(>ам бегали.

—        Вера! Нельзя же сейчас...

—        Что нельзя? — Верочку прорвало, как соломенную плотину. — Ты думаешь, я не знаю, чего это Он побоялся пригласить его домой? Как бы ваш Сирота не проговорился, как бы не стал вспоминать годы молодости! Гуров даже позеленел, когда услышал его голос.

Я поднялся.

—        Вера, опомнись! О чем ты говоришь? Ведь его тело еще не остыло...

Кажется, до нее дошло. Она испуганно посмотрела на меня и, закрыв лицо ладонями, затряслась в беззвучном плаче.

Тихо шумел на слабом огне чайник. В соседней комнате резко скрипнул пружинами диван — Вава нервничал. Я заварил чай, разлил по чашкам.

—        Выпей, успокойся.

Верочка вытерла ладонью мокрое от слез лицо и судорожно вздохнула.

—        Извини, нервы не в порядке. Я молча кивнул и сел.

—        Надо дать некролог в "Вечерку".

—        Ты займешься этим?

—        Хорошо. И вообще подумай, чем я могу тебе сейчас помочь.

—        Спасибо. Я подумаю. Может, посмотришь его бумаги?

—        Обязательно. Потом.

Я попросил разрешения и закурил, бросив пачку "Явы" на стол. Верочка взяла пачку и дрожащими пальцами вытащила сигарету.

—        Разреши?

При Гурове Верочка никогда не курила. Он и понятия не имел, что она курит. Я поднес ей зажженную спичку. Затянувшись, она прикрыла кухонную дверь и отошла к окну.

—        Не хочу, чтобы Вава видел, — пояснила она и, отбросив руку с сигаретой за подоконник, глубоко вздохнула. — В последнее время Георгий очень много писал. Днем он закрывался в нашей комнате, а когда мы с Вавой ложились спать, переходил сюда, на кухню. Он и сегодня ночью писал.

—        Он не говорил, о чем пишет?

—        Нет. Да я никогда и не спрашивала его. Это было его личным делом.

Что верно, то верно, — в семье это всегда было его личным делом. Гуров как-то пожаловался мне, что жена даже не читает его публикаций. И как я почувствовал, это глубоко ранило его честолюбие. Но больше всего его возмущало то, что проявляя полнейшее безразличие к его журналистскому труду, Верочка никогда не скрывала свою {аинтересованность в его гонорарах. "Но это же безнравственно, — говорил он мне. — Идеи, которые я рождаю, переводить в деньги, совершенно не интересуясь самими идеями!" Я напомнил ему, что всякая воплощенная идея становится материальной силой, и Верочке можно лишь позавидовать, что она дошла до этой глубокой философ-с кой мысли своим умом, интуитивно. К тому же, упрекнул и его, он ведь тоже не интересуется, почему Верочка нырвала, скажем, у сантехника Иванова не резец, а коренной зуб. И обвинил его в эгоизме. Гуров был так возмущен моими рассуждениями, что даже не нашелся, что ответить.

Конечно, сравнивать блестящую идею с гнилым зубом, может быть, и рискованно, однако как еще на все это посмотреть. Всякая ныне блестящая идея тоже ведь не тстрахована от разрушительного действия кариеса, и как к- потом ни латай пломбами из желания сохранить благопристойную оболочку, придет время, и не миновать ей щипцов доктора-реалиста. Так что напрасно Гуров обиделся, недодумал тогда мою мысль. Но этим самым он как раз лишний раз и доказал, как мирская суета не дает человеку крылья, чтобы воспарить духом.

Гуров давно говорил мне, что пишет нечто эпохальное. Да и кто тогда из пишущих был согласен на меньшее! И ) ксь человек не соразмеряет свои силы со своими возможностями и пытается откусить больше, чем может проглотить. Даешь эпопею! Нет, не напрасно прозвали > I и плотные косяки эпопей "опупеями", а их творцов — "опупейщиками".

I уров не годился даже в "опупейщики", он был обыч-Ным добропорядочным "засрабом" — заслуженным ра-|».шиком культуры. Звание, конечно, не совсем благо-

звучное, да ведь и дается-то оно не за заслуги в облагораживании общества, аза количество протертых штанов, так что ничего особенного и необычного в этом нет. Как зайца учат выбивать дробь на барабане, так и журналист-газетчик с годами набивает себе руку. У него появляются свои штампы: штампы-идеи, штампы-мысли, штампы-фразы, которые, впрочем, в совокупности называются уже стилем, а человек, усвоивший его, позволяет, величать себя мэтром.