Можешь не терзать себя

Можешь не терзать себя

—        Можешь не терзать себя, — я старался говорить как можно убедительнее. — Никакой твоей вины здесь нет и не может быть. Да уж если говорить до конца, ничего необычного и не было в ваших отношениях, и ты это прекрасно понимаешь.

—        Ну тогда что? Что?.. Ведь должна же быть причина!

Я не могу поверить, как это можно: быть близким с человеком почти пятьдесят лет и не знать его как самого себя!

—        А вот здесь ты ошибаешься, — мягко возразил я. — Даже для того, чтобы познать самого себя, человеку порой не хватает жизни.

—        Опять ты со своей философией, — поморщилась Верочка. — Я ведь тебя по-человечески спрашиваю, как старого друга Георгия.

—        А я тебе по-человечески и отвечаю. Эта философия, Верочка, и рождена жизнью, и проверяется ею. И, кстати, — решил я все же закончить свою мысль, — я думаю, познать самого себя иной человек не то что не может из-за лености ума или за неспособностью, а не хочет. И знаешь, почему?

—        Почему же? — Верочка посмотрела на меня как на хныкающего пациента, который мешает ей приступить к делу.

—        Потому что боится.

—        Кого?

—        А мало ли! — я поднялся. — Впрочем, я это и сам хотел бы узнать. Ну, звони.

В соседней комнате тонко попискивал электронный зуммер. Я остановился в дверях. Вава лежал на диване, задрав ноги на валик, и сдвинув брови, сосредоточенно давил на черной пластиковой коробке кнопки, помогая электронному волку ловить мячи. Он был так увлечен, что не сразу и заметил меня, а заметив, с трудом скрыл свое неудовольствие под маской покорного безразличия. Лениво снял ноги с валика и сел, глядя в пол.

—        Ты бы спросил мать, может, ей нужно в чем-то помочь.

Вава шмыгнул носом, а Верочка осторожно дотрону-11.К ь сзади до моей руки.

—        Оставь его, Павел, — и проводив меня до входной иери, добавила: — Ему сейчас тяжелее, чем мне. Он был * |к привязан к отцу.

М молча поклонился и вышел.

И какого черта я лезу не в свои дела! Да кувыркайтесь т.I, как хотите, мне-то что до этого! Я почувствовал, что двери старого дома Гурова медленно закрываются передо

мной. До того, как они закроются наглухо, мы еще успеем с Сиротой прошмыгнуть в щелку, помянуть своего старого товарища и выскочить. А потом забудется и этот район, потому что в нем у меня больше никого нет, и номер телефона, потому что в Верочке нужды никогда не испытывал, а она будет только рада избавиться наконец-то от человека, одно присутствие которого наводит ее на грустные мысли об утраченных иллюзиях. Все ее настоящее и будущее заполнит теперь тонкой духовной организацией великовозрастный Вава — Вава Георгиевич! И дай Бог им счастья!

Я вышел на проспект, и уже через пять минут лихой таксист с шиком мчал меня к центру города.

Я все пытался представить себе, как может выглядеть Ванечка сейчас, спустя сорок два года после нашей последней встречи, и отышу ли я его в этом огромном павильоне, напоминающем караван-сарай, вечно набитый гудящими, как шмели, пиволюбцами.

Когда-то там работал мой приятель, писатель-прозаик Гена Холин. Он несколько лет писал роман, перебиваясь случайными заработками, и когда стало совсем невмоготу, начал искать более существенное применение своим способностям. Но в редакциях журналов и издательствах хотя и не висели на дверях таблички "мест нет", тем не менее места он себе действительно не нашел. И тогда, отчаявшись, он взял партбилет и пошел в свой райком партии. Узнав, что перед ним писатель, секретарь райкома необычайно обрадовался: "Гуманист? Гуманисты нам сейчас, честно, нужны позарез! Необходимо укреплять кадрами торговлю, а без честных людей проблемы нам не решить. Пойдете директором в ресторан "Пльзеньский"? Ваш предшественник сейчас под следствием — совсем проворовался, обнаглел, стервец. Нужен кристально чистый человек! Писатель-коммунист — это как раз то, что нужно". И несчастному Холин у ничего не оставалось, как окунуться в самую гущу народной жизни. Не умирать же, в самом деле, с голоду в веселую эпоху взаимных услуг! Но теперь перед ним ежедневно, ежеминутно стал маячить образ таинственного сурового следователя, который, видимо, сверлил в это время глазами его предшественника.

Ничего не мог поделать добрейший и честнейший Гена Холин со своей жуликоватой братией. И только когда приглашал к себе в ресторан друзей, вот тут-то он и вымещал на них всю свою накопившуюся ненависть Не успевал Гена дать команду своим не в меру шустрым официанткам, как те уже услужливо обносили гостей пивом. Толстое лицо его багровело, шея наливалась кровью, и он шипел на них сквозь зубы: "Я вас самих заставлю выпить эту конскую мочу!.. Ко мне пришли друзья,, и прошу запомнить их всех в лицо... Чтобы сейчас же здесь было пиво!" Недопитые кружки вмиг исчезали у них из-под носа, и появлялось настоящее пльзеньское пиво. Не все, кто был в этой деревяшке, еще могут похвастать, что пили пльзеньское пиво. Не каждому это дано.

Недолго продержался писатель-прозаик на этом почетном посту — нервы все-таки сдали... А через год и Богу душу отдал, так и не завершив свой роман.

Так что сиди, Ванечка, и пей, что дают, и никто не уличит тебя во лжи в твоем Омске или Томске,' когда ты искренне станешь уверять, что пил настоящее чешское пиво. Сиди и не знай (зачем тебе это?), что в часы пик здесь подавал когда-то хмельным шаромыжникам сам Геннадий Холин, который так и не допел свою лебединую песню, потому что нужно было не петь, а жевать. А желторотые юнцы, развалясь в плетеных креслах, цедили ему через губу: "Не спи на ходу, дядя!.."

Мир праху твоему, дружище... Не стало ни писателя, ни директора, да и остроумный секретарь райкома, конечно, уже давно в бозе почил, так и пребывая, видать, до конца дней своих в гордом сознании честно исполненного долга.

Сиди, Ванечка, и оглядывайся по сторонам: кто же кого первый узнает?

Тогда ему, златокудрому восторженному красавцу с сияющим взором, было всего восемнадцать. И когда он появлялся в редакции, все наши девчонки млели и не шали, куда девать глаза от смущения, —- ведь они никогда не видели юного поэта. Их счастье, что в начале жизненного пути им встретился Ванечка, который не разочаровал их И не разрушил возвышенное представление о поэте и Поэзии. В пору повального безбожия они боготворили его — Ванечка принадлежал всем и никому в отдельности.

Ему многое прощалось, ведь поэт — не от мира сего, и нельзя мерить его общей меркой. Он мог, например, выйти на минутку из-за дружеского стола, и появиться лишь через неделю, а то и через месяц. Другому это запомнили бы на всю жизнь, только не Ванечке, вдохновение не предупреждает о своем приходе, оно является, берет поэта за руку и уводит... Куда оно уводило его, никто не знал, но мы относились к его выходкам как к чему-то предопределенному свыше, и никому в голову не приходило упрекать его.

Говорить с Сиротой о чем-нибудь кроме поэзии было бесполезно, — его больше ничего не интересовало. Хотя уже в ту пору он пережил столько, сколько другому хватило бы на две жизни.

Свирепый голод на Украине выкосил в деревне всех его родных и близких, когда ему минуло лишь девять лет. Ванечка чудом остался жив. Добрые люди довезли его до Дмитриевека (Макеевкой он стал через два года после этого) и, благословив, оставили у других добрых людей, а сами поехали дальше, спасаясь от неминуемого глада и мора. И остался Ванечка, как былинка в поле, колеблемая всеми ветрами — яко наг, яко благ. Даже настоящей фамилии своей не знал: не могло же быть фамилией их деревенское прозвище "Заможние" — богатые, состоятельные! Это все равно как лысому дают в насмешку прозвище Кудрявый.