Засраб Гуров

Засраб Гуров

Засраб Гуров был мэтром и последние годы учил молодых в вечернем Университете журналистики при Доме журналистов самостоятельно стучать на барабане. Поэтому-то я и не верил в способности Гурова что-либо оркестровать. Я и не скрывал от него своего неверия, но и отговаривать его не считал себя вправе. Во всяком случае, пусть уж лучше утешается миражами действительности, если сама действительность стала казаться ему недостойной пера. Гуров не стал передо мной распускать павлиньи перья и больше о своей эпохальной "опупее" никогда при мне не упоминал. А я, честно говоря, стал уж и забывать об этом. Оказывается, все же писал. И не эта ли тощая папка с "литературным наследием" и есть плод его ночных бдений?

—        Исполним и эту волю покойного, — сказал я Верочке и положил ладонь на папку. — Я прочту это сразу же после похорон. И посмотрю все его рукописи. Может, удастся что-нибудь издать.

—        Спасибо. Я до тебя ничего не буду трогать, — Верочка неумело ткнула сигарету в пепельницу и обожгла себе палец. Она сунула его в рот и поморщилась.

—        Что думаешь делать с Вавой? Ведь он уже второй год... — У меня чуть не вырвалось: "лоботрясничает", и это было бы непоправимо. И я вывернулся: — Второй год решает свою судьбу.

Верочка вздохнула:

—        Не каждому это дается легко. Вава — сложный ребенок. Как бы тебе это объяснить... У него очень тонкая, что ли, духовная организация. Его можно неосторожно сломать, и это было бы для него трагедией на всю жизнь. Не надо его ломать, пусть осмотрится сам.

"Черт побери! — хотелось закричать мне. — Да чтобы осмотреться, нужно встать хотя бы с дивана, разбить телевизор, выбросить этот фамильный японский магнитофон и взглянуть на мир своими глазами, а не глазами телевизионного режиссера или знаменитого микрофонного хрипача! Ведь уходят его лучшие годы! И за что ж ему такая материнская любовь-ненависть, превращающая родное дитя в жвачное животное! Опомнись, Вера-Верочка, не губи человека в самом расцвете сил, дай ему возможность пожить! Ведь не затем же ты родила симпатичного мальчика, чтобы своими руками сделать из него нравственного урода! Опомнись, пока не поздно!"

Ах, сколько я мог бы сказать ей, но я прекрасно знал, что значит сказать ей это. Слишком хорошо знал. И я тоже вздохнул, но уже по другой причине, и обреченно проговорил:

—        Пусть осмотрится. Куда ему торопиться.

И Верочка с благодарностью приняла эту поддержку.

—        Спасибо тебе. Я знала, что ты поймешь сердце матери. Вава — единственное, что у меня теперь осталось. И я сделаю для него все, чтобы он не чувствовал себя обездоленным.

Я уловил дрожь в ее голосе и, чтобы предупредить новые слезы, хотел отвлечь каким-нибудь пустым вопросом, но меня выручил телефонный звонок в прихожей. Верочка вышла и сразу же возвратилась.

—        Тебя.

—        Меня?

Верочка отвела глаза.

—        Подойди ты... Это Сирота.

Я выскочил в прихожую и схватил трубку.

—        Алло! Ванечка?

—        Я, Жора, — Сирота замолчал: мой голос с голосом Гурова спутать никак нельзя. — Это ты, Георгий?

Боже мой, у него даже голос не изменился, все такой же характерный хрипловатый баритон, и все то же мягкое "г", — куда от него денешься! Ах ты, макеевский парень Ванечка!

—        Ваня, дорогой, ты не узнал меня? — я, кажется, индсл, как Сирота морщит лоб, напрягая свою память, и КС стал его мучить. —Бобер говорит, Пашка!

—        Бо-бер!.. — послышался какой-то стук, щелчок, и !<>||ько после этого Ванечка заговорил снова. — Извини, это у меня трубка вырвалась: ладони сразу взмокли. Вы меня уже ждете? Скажи, как ехать.

—        Ты где?

—        В парке Горького.

—        А еще точнее?

—        Завтракаю — пльзенское пиво пью в деревяшке.

—        Слушай меня внимательно: сиди в этой деревяшке и никуда не уходи. Сейчас я возьму такси и приеду.

—        А Гуров где?

Я не знал, что ответить, и молчал.

—        Один приедешь? — недоумевал Ванечка.

—        Сиди на месте и — никуда! Понял меня?

—        Понял... Ну, я пошел сидеть, — и он повесил трубку. Верочка немигающим взглядом снова уставилась из

своего угла в дверцу холодильника.

—        Едешь? — спросила она тусклым голосом.

—        Да. Нужно еще заехать в "Вечерку", — я взял со стола серую папку. — Если понадоблюсь, звони мне домой. Мы сейчас же поедем с Сиротой ко мне. Поняла?

Верочка кивнула и, не поворачивая головы, попросила:

—        Присядь на минутку.

Я сел и положил папку на колени.

—        Скажи, Павел, только честно: ты ничего от меня не скрываешь?

—        Что ты имеешь в виду?

—        Ты прекрасно знаешь, как мы жили. Георгий тебе наверняка обо всем рассказывал. Всякое было, особенно когда жива была мама. Но после того, как она умерла, у нас почти не было ссор. Он делал свое дело, я — свое. Мы друг другу не мешали, и, честно говоря, если нас что и связывало, так это наш сын. Но между нами не было такого, что могло бы... что заставило бы его... Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я понял, что она хотела от меня услышать, и постарался успокоить ее.