Вспомни семидесятый год...

—    Значит, кого-то подобный расклад не оста­новил, — пожал плечами Нужкин.

—    Значит, — кивнул старый адвокат.

—    У вас есть какие-нибудь соображения?

—    Нет.

—    А если спросить у самой Клаши? Скажем, лишняя рюмка не слишком бы ей повредила...

—    Не могу. Уж лучше выгнать...

—  Так выгоните, и дело с концом! Зачем вам эта головная боль?

Соломонов пристально посмотрел на своего гостя.

—    Яша, неужели ты так ничего и не понял?

А что я должен был понять?

—  Ты видишь за всем этим одну лишь похоть? Нужкин секунду помолчал.

—  Я думаю, похоть тоже имеет место, — нако­нец ответил он.

—  Наверно.

—    Наверно? — Нужкин усмехнулся. — Убери­те похоть, и что-нибудь останется?

—    Останется. Останется ее опрокинутое лицо, те ее глаза и влажные губы...

Нужкин беспокойно завозился на стуле.

—  Я тебе сказал, что это навсегда, — продол­жал Соломонов. — Это беззащитность, Яша. Без­защитность перед божеством. И никакая опас­ность не заставит меня от нее отказаться. Лучше быть хрупкой фарфоровой вазой, чем ударопроч­ным пластмассовым горшком. Это мой выбор.

Нужкин не без раздражения хмыкнул.

—  Возвышенно... Но кто же божество? Соломонов бросил на него быстрый взгляд.

—    Я, — проговорил он. — Я беззащитен перед самим собой. Назови эту беззащитность роком, судьбой, фатумом... Мне кажется, кто-кто, а ты должен меня понять...

—    То есть?

Старый адвокат смотрел пристально, и гость вынужден был отвести глаза.

—  сЯков Борисович, а тогда просто Яша — симпатичный тоненький юноша с пышной каштановой шевелюрой, вью­щейся над высоким лбом. Я хорошо помню тебя, у меня отличная зрительная память. — Соломо­нов улыбнулся. — Ты был завидным женихом.

Нужкин вздохнул и ничего не сказал.

—    Все было при тебе! — продолжал Соломо­нов. — Позади армия, которая оказалась очень даже не лишней, поскольку там ты вступил в пар­тию. Что такое два года по сравнению с будущей перспективой? Смешно даже говорить! Потом Московский университет, филологический фа­культет... На каком курсе с тобой случилась ис­тория?

—    На четвертом, — неохотно ответил Нужкин и снова вздохнул.

—    Уже четвертый! И уже член партии... В се­мидесятом году это дорогого стоило. Блестящая карьера тебе была обеспечена. Тем более что и способностями тебя Бог не обидел. А какие зна­комства! Если мне не изменяет память, ты учил­ся в одной группе с дочерью тогдашнего премьер-министра...

—    Да-да, — пробормотал Нужкин.

—    И с бытом все было налажено. Квартира на Большой Полянке, напротив церкви Григория Неокесарийского. Чудные фрески, чудные. В цер­кви, я имею в виду.

—    К чему вы клоните? — поднял голову Нуж­кин.

—    И вдруг все летит коту под хвост, к черту, в тартарары! — продолжал старый адвокат, не об­ращая внимания на то, что воспоминания явно не доставляли удовольствия его гостю. — Наш блестящий молодой человек, под видом киноре­жиссера, занятого поисками актеров для нового фильма, приводит к себе на квартиру мальчика и делает ему предложения, которые вполне одно­значно трактуются уголовным кодексом. Бедный ребенок в ужасе прыгает в открытое окно, благо квартира располагалась на втором этаже, и падает прямо на лотки торговок. Возбужденная толпа идет на штурм квартиры, но наш джентльмен выхо­дит из своего убежища и добровольно предает себя в руки закона. Я излагаю близко к истине?

—    Вполне. — Побледневший Нужкин потянул­ся к пачке сигарет и закурил. — Только мне не совсем понятно, с какой целью вы это делаете.

—    Все ты понимаешь, — махнул рукой Соло­монов. — И тогда ты прекрасно понимал, чем рискуешь. Понимал, когда поднимался по лест­нице с тем мальчуганом, на каждой ступеньке понимал, и когда распахивал перед ним двери квартиры, и позднее, в комнате, когда предло­жил ему раздеться. Каждую секунду ты понимал, чем рискуешь и как все это может кончиться, и все же не остановился... И я знаю, почему.

—    Да?

—    Просто потому, что ты не мог. Ты был без­защитен перед самим собой, перед тем даром, который тебе послали небеса. — Соломонов не­ожиданно оживился. — Ты помнишь Гомера, у него в "Илиаде" Гектор укоряет Париса: уволок бабенку, трах-тарарах, а из-за этого теперь такой кавардак начался?

—    Помню. У меня по "Илиаде" была курсо­вая работа.

—    А что ему ответил Парис? Паренечек такой вроде робкий, а тут как гаркнет на своего круто­го братца: это, говорит, была воля небес, кото­рую я покорно исполнил. Никто этой воли про­тивиться не смеет. И Гектор прикусил язык. По­тому что смыслил много больше нынешних ос­толопов.

—    Итак, это воля небес?

—    Это ты сам. И ты обязан принять себя, с рыданиями или со стиснутыми зубами, но при­нять. Ибо мы беззащитны перед самими собой. Из этой мутной водицы, которую мы привыкли называть нашей жизнью, Боги вытаскивают нас на беспощадное солнце истины, используя са­мые различные приманки. Но особенно хорошо мы берем на грязнотцу. Такова уж наша приро­да. И в этом нет нашей вины, поскольку мы со­творены небесами.

—    Но, помнится, на суде вы говорили несколь­ко иначе, — заметил Нужкин.

—    Что бы я ни говорил, — равнодушно пожал плечами Соломонов, — важно то, что тебя осво­бодили из-под стражи в зале суда. Чему я и по сей день искренне рад. А то, что тебя отовсюду поперли, мой бедный друг, — из университета, из партии, — так это вопросы по ведомству това­рища Брежнева или товарища Маркса.

—  Это вопросы по ведомству небес, — улыб­нулся Нужкин. — Поверьте, Лев Михалыч, я ни о чем не жалею.

Соломонов кивнул.

—    Что Бог ни делает, все к лучшему, — заме­тил он, наполняя рюмки.

—    Но есть у меня один вопросец и к вам, — проговорил Нужкин, когда рюмки опустели. — Собственно, помимо удовольствия видеть вас, я затем и приехал, чтобы задать его.

—    Долго же ты к нему подбирался, душа моя, — засмеялся Соломонов. — Задавай свой вопросец, я весь внимание.

—    В той истории, как вы знаете, нас было двое, — помедлив, негромко произнес Нужкин.

—    Знаю, как же, — кивнул адвокат. — Он, кста­ти, и заплатил мне гонорар. Однако сам нигде, нигде не был упомянут. То есть мальчика вы за­манивали оба, но твоему подельнику удалось ос­таться в тени.